— Приглашаю вас зайти ко мне в воскресенье в восемнадцать часов и мы обо всем договоримся за чашкой кофе.

На этом мы и расстались. Я позвонил начальнику, что с учителем познакомился.

— По намеченному плану?

— Овчарка помогла.

— Что? — удивился начальник. — Овчарка?..

¹ Вы довольно хорошо говорите по–немецки, но как иностранец.

— Да, да, я потом расскажу.

— Ну, ладно, отдыхай.

Я с облегчением вздохнул. Но не надолго. Надо было, готовиться к встрече с учителем в домашней обстановке, что не только осложняло предстоящую беседу, но и могло раскрыть перед домашними, а может и знакомыми связь учителя с советским офицером. Лучше бы этого не делать. В какой‑то мере нарушалась конспиративность начатой работы. А это крайне нежелательно в разведке.

Идти к учителю литературы, размышлял я, надо конечно не только с каким‑то представлением о творчестве Гёте, Шиллера, Гейне, но и что‑то знать о «Песне Гильдебранда» и «Песни Нибелунгов», героическом эпосе, т. н. минензон- гах; рыцарской лирике, литературном течении «Буря и натиск» и кое‑что другое из обширнейшей библиографии. В институте я читал увлекательные приключенческие романы и рассказы Карла Май, знал его краткую биографию, выходца из бедной семьи ткача. Он стал учителем, сидел в тюрьме, редактировал журнал, путешествовал по Азии и Америке. Его пацифистские взгляды, обличение колониализма и порядков пришлись не по вкусу фашистской идеологии и он был предан запрету. Однако книги К. Мая переведены на 26 языков, а тираж его семидесяти томов достиг шестнадцати миллионов экземпляров. Это была моя козырная карта на тот случай, если речь зайдет о литературе. Вместе с этим я намеревался испытать и учителя, его познания в русской литературе и отношение к ней.

В назначенное время, ни минутой раньше, ни минутой позже, я постучал в дверь. Моритц, словно стоял под дверью в ожидании гостя. На пороге я увидел овчарку, сопровождавшую меня в квартире. Хозяин познакомил с женой, пожилой седой немкой, в фартуке, накрывавшей стол, и двумя дочерьми — Ингой, учительницей, и младшей — Тони. Место ее работы я сразу не разобрал. Комната была обставлена удобной мягкой мебелью, пол, натертый мастикой, блестел, но чувствовался неприятный запах, к которому хозяева, видимо, принюхались. Меня усадили в мягкое кресло, в котором я утонул. Справа и слева уселись дочери, а у моих ног улеглась овчарка, положив голову на лапы. Она меня сковывала. Я заметил, что Сузи караулит каждое мое движение, водит глазами, наблюдая за мной. А хозяева словно этого не замечали. Я вынужден был

заметить, что, очевидно, их любимица заприметила меня и прислушивается к каждому моему слову.

После этого учитель позвал овчарку к себе. Она неохотно пошла за ним в соседнюю комнату, где он ее и закрыл. Меня угостили весьма скромным немецким ужином (АЬепс1Ьго1) и черным кофе без сахара и сливок. Белые чашки были массивными, тяжелыми и мне показалось, что в другой посуде кофе был бы совсем безвкусным. Хозяева пили его смакуя, с наслаждением. Инга хорошо владела русским языком, даже многое говорила без акцента. Ей было под тридцать, она была не замужем и по–моему в помощи в освоении русского языка не нуждалась. Правда, в разговоре подыскивала какое‑то русское слово и на это время замолкала, как и я поначалу не всегда находил эквивалент тому, что я хотел сказать на немецком. И тем не менее она проявила ко мне повышенное внимание, ухаживала за мною за столом, занимая разговорами на русском языке о фильмах итальянского и французского производства, что должны были заметить отец, магь, сестра. Несколько располневшая, с короткими крашеными волосами, с выпученными глазами, она все время улыбалась. Я подумал, что ей давно пора замуж. Мне пришлось принять ее предложение о взаимном партнерстве в развитии разговорной речи — она русской, я — немецкой.

Старый Моритц жаловался на то, что пришлось бросить всю мебель и многое другое в Бреслау, где они раньше проживали.

— Поляки отнеслись к нам, немцам, безжалостно при выселении. Мы унесли из дома только то, что уместилось на тачке и в рюкзаках. Шли долго пешком, пока не встретился на подводе советский солдат. Он нас подвез. Мы положили весь наш груз на повозку и километров двадцать пять шли налегке. Поляки ни за что бы так не поступили. Я пристально смотрел ему в лицо. Оно на моих глазах серело, наливалось злобой, презрением к каким‑то полякам. Мне было небезынтересно знать позицию старого немца без маски. Мне очень хотелось ему рассказать о миллионах беженцев у нас в войну и миллионах русских, украинцев, белорусов, которых выселяли немцы при отступлении и отправке рабочей силы в Германию, но пришлось воздержаться от этого^намерения.

Старая немка вздыхала, подсказывала мужу кошмар

ные подробности выселения немцев с территории, отошедшей Польше.

— Теперь вы будете иметь представление о немецком ■ужине и как мы живем, — сказал Моритц, —• после изгнания нас поляками.

О литературе и языке речь не заходила. Только Инга перебрасывалась со мной на русском, спрашивала вкусный ли кофе, который она сама приготовила. У меня сложилось мнение, что они имеют весьма смутное представление о наших классиках. Инга мельком упомянула Пушкина, Достоевского, Шолохова, не называя их произведений.

Я не стал разбираться в их познаниях русской литературы, дабы не ставить хозяев в неудобное положение. Да и пришел я с иной целью. Меня интересовали связи Моритца в Западной Германии, особенно одна из них, с тем, чтобы перепроверить имевшуюся на этот счет информацию и определить возможности Моритца в установлении контакта с этой связью.

В эту колею я и перевел без особого труда разговор. Моритцы вспоминали многие родственные связи в ФРГ и ГДР, но то лицо, которое меня интересовало, не называли, несмотря на все мое вынужденное любопытство их родословной. Постепенно раскрывался учитель, не воспринимавший новых порядков в школе и в отношении молодежи. От него требовалось то, что было противно всему его существу, но он затаился. Открывались производственные школы, набирались учителя из квалифицированных специалистов, а он был замешан на тесте старого пруссака.

По мере того, как на лице Моритца сгущалась тень, мне становилась неуютной большая комната, в которой мы сидели за круглым столом.

С развешанных на стене портретов и лиц хозяев, кроме Инги, смотрели чопорные лица с холодными глазами, твердившими, что в ФРГ все лучше: мебель, обувь, пиво, шерсть, овощи, маргарин и шмальц.

— В свое время Гитлер для меня был великим немцем, которому я поклонялся. Он остался бы божеством для нации, если бы не проиграл войну, — вздохнул Моритц.

Инга взглянула на меня, потом осуждающе на отца. Он замолчал. Она как бы извинялась за него.

— Может вам лучше переехать в Западную Германию? — с умыслом сказал я и уставился на Моритца.

О, нет, я останусь здесь, на шее у Ульбрихта, — ошарашил он меня своим ответом.

«Какой бы русский додумался до этого?» — подумалось мне.

— А дядя Карл хочет сюда переехать, — сказала Инга.

Я сразу же уцепился за дядю Карла. Ход разговора

давал мне повод для этого. Хотелось о нем все узнать, но пришлось сдерживать себя, чтобы не навлечь чрезмерной заинтересованности им.

Дядя Карл, двоюродный брат Моритца, владелец небольшой пекарни и собственного магазинчика, в котором он продавал хлеб в Кёльне, после войны работал в одном из федеральных ведомств, находившемся в этом же городе. Он был несколько моложе Моритца. Должность его в том ведомстве была на самой низкой ступеньке не на лестнице, а под лестницей. Он был что‑то вроде рассыльного или посыльного. Все совпадало с тем, что имелось у меня. Важно было выяснить, почему же он хотел переехать на жительство в ГДР. Весьма интригующее обстоятельство, которое неожиданно появилось и следовало учитывать.

…К нам подошел шофер Коновалова с термосом и чашками.

— Чайку, Николай Семенович.