После получасового спора за плотно закрытой дверью взъерошенный Добровольский вышел в коридор и, отведя калужанина в сторону, сказал:

— Ты, вот что, Румянцев. На, держи твое заявление. Сейчас садись за тот стол и перепиши заново. Все перепиши, как было, только укажи в заявлении не год твоего рождения, как ты тут поставил — «1916», а просто «16 лет». А дату внизу не ставь. Понял?..

Румянцев Ф. С. Штурман, аэросъемщик, впоследствии Герой Советского Союза, в Витимской экспедиции 1938 г.

И начальник техникума не ошибся. Румянцев — самый молодой из его курсантов — вскоре стал одним из лучших. Он же помогал подтягиваться отстающим в учебе «старичкам», самому старшему из которых было уже полных 38 лет, да и многие однокурсники, по крайней мере теоретически, годились Федору в отцы.

К слову сказать, похожих решений — импульсивных, связанных порой с грубейшими нарушениями инструкций и правил приема, — в истории нашей авиации было немало. Нечто подобное на закате дней рассказывали о своих уловках, притом ничуть в этом не раскаиваясь, многие прославленные летчики, — такие, например, как дважды Герой Советского Союза Алексей Молодчий, трижды Герой Александр Покрышкин. Правда, то были пилоты, и проявление ими острых граней характера, силы воли, находчивости, напора, хитрости было своеобразным тестом, экзаменом. Федя Румянцев, конечно, сам бы не прорвался, ибо родился не пилотом, а именно воздушным наблюдателем, навигатором. И только Добровольский раньше других понял это.

Ворошиловские завтраки

Учителями курсантов были опытные летчики — участники гражданской войны, а также инженеры и техники старой школы. Конкурс в техникум был большой, поскольку звание авиатора считалось почетным. Все знали, что летчикам покровительствует сам Сталин. Газеты много писали о «Добролете», превратившемся позднее в Аэрофлот, об ОСОАВИАХИМе. В отчете за 1931 год указывалось: «Собрано около 10 млн. руб., из которых 8 млн. руб. переданы на строительство военно-воздушных сил Военведа, а остальные — на постройку самолетов». Это была новая мощная волна энтузиазма и деятельного нетерпения. Много было самолетов именных: «Искра», «Пролетарий», «Красная звезда», «Наш ответ», «Правда», «Гудок», «Крокодил»…

Кампания по созданию воздушного флота была действительно добровольной и приняла характер эпидемии. Отчасти это был косвенный эффект ликбеза — массовой ликвидации безграмотности населения России. Грамотность резко раздвинула горизонты мира перед миллионами людей, знавших до этого только свою деревню, свой поселок. Радио, газеты, пропагандисты-учителя каждый день объясняли, как огромен мир и что революция, свет знания, сделали его доступным каждому. Культ «сталинских соколов», полеты агитационных дирижаблей и аэропланов наглядно показывали: «нам нет преград ни в море, ни на суше…» Полярные экспедиции, восхождения на горные вершины, штурм стратосферы, открытия науки, достижения техники, метрополитен — все подтверждало реальность успеха. Тысячи добровольцев бредили идеей покорения просторов, страстно желали упорядочить открывшиеся перед ними сказочные пространства. И, разумеется, наиболее ярким воплощением идеи покорения бескрайних просторов, неизведанных полярных горизонтов была авиация. Героями времени стали летчики.

Тушино 1931 года представляло собой неказистый, изрытый вдоль и поперек поселок, только что вылупившийся из пригородной деревеньки. Рядом — железнодорожная платформа среди болотистой местности. Но чувствовалось — перемены наступают серьезные. Рядами поднимались бараки, в которые тут же селились строительные рабочие. А чуть подальше обозначались и сами объекты: корпуса авиационного завода, здания техникума, дирижаблестроительного учебного комбината… На все это требовались огромные средства и время.

Газеты сообщали о закупках летательных аппаратов за границей. Это были аэропланы самых разных фирм, и самолетный парк в стране образовался чрезвычайно пестрый. Особенно много было немецких самолетов: «Фоккеров», «Юнкерсов», «Дорнье». Кроме них были итальянские «Ансальдо» английские истребители «Мартинсайд» с двигателями «Испано-Сюиза» в триста лошадиных сил, «Бристоль-Файтер», «Виккерс-Викинг», французские «Анрио» и «Фарман-Голиаф». Всего после гражданской войны было приобретено свыше 700 самолетов. При таком обилии систем квалификация наших механиков и конструкторов поневоле росла очень быстро; однако эксплуатировать столь разношерстный парк было исключительно трудно. Поэтому уже к 1927 году закупки готовых самолетов за рубежом были резко сокращены; исключение делали лишь для летающих лодок, да и то пока не появились свои удачные конструкции. Впрочем, «деревянный век» авиации еще не закончился, и летчиков учили азам не только слесарного, но и столярного дела. Основой были деревянные лонжероны, а также шпангоуты, поперечины, а обшивка делалась в основном фанерная, если не тканевая. В этом имелись свои преимущества. Например, для учебной рулежки с крыльев снимали часть тканевой обшивки, чтобы курсант случайно не взлетел — сажать-то самолет он еще не научился…

Добровольский был прав, курсантам приходилось трудно, потому что подготовка большинства оказалась очень слабой, многих пришлось даже отчислить. Однако те, кто остался, с какой-то отчаянной решимостью впитывали знания. Загрузка занятиями оказалась такая плотная, что нечего было и думать о возможности подзаработать где-нибудь на пропитание. Многие курсанты жили впроголодь. И страна, и люди жили надеждой на светлое завтра.

Федор Румянцев из своей стипендии в 37 рублей по пятерке-десятке в месяц отправлял матери. Постоянное чувство голода изнуряло его, и однажды он сделал удивительное открытие — снетки. Эта мелкая сушеная рыбешка стоила копейки, но если с утра пожевать снетков, то после такого завтрака потом только водичкой запивай, и — никакого аппетита, ощущение сытости обеспечено на весь день. Завтраки со снетками продолжались неделю или чуть больше, пока не грянула беда.

Поздним вечером курсант Румянцев возвращался из города с тяжелой связкой книг в руке. Шел мимо ресторана, откуда всегда доносились звон посуды, веселые голоса пирующих людей, но на этот раз и запахи из кухни не дразнили аппетит, — снетки действовали безотказно. Обойдя ресторан, Румянцев свернул в темный переулок, чтобы спрямить дорогу к вокзалу, и вдруг замер в ужасе: все окружающее стало меркнуть, растворяясь в мутной пелене. Федор понял, что слепнет: он мог различить лишь пятна электрических фонарей.

Курсант шел, как в густом тумане, по памяти, почти ощупью. Он едва владел собой, чтобы не разрыдаться на улице. Но не стал никого звать на помощь, самостоятельно добрался до общежития.

Ночью, когда товарищи уснули, он несколько раз тихонько вставал, выходил в коридор, смотрел на электрическую лампочку, зажигал спички. Зрение то прояснялось, то вновь угасало. Сомнении не оставалось: подступала слепота, и надежды стать летчиком рушились. Жизнь была кончена — протайте, звездные миры и земные пространства под крылом… Только под утро Федор забылся тяжелым сном. На занятия не пошел; во время обычной суматохи общего подъема лежал, закрывшись с головой одеялом. Только когда остался один в комнате, заставил себя подняться и, как на смертную казнь, потащился к врачу.

— Ге-ме-ра-ло-пия! — по складам произнес доктор, пристально глядя на сидевшего перед ним с видом полной обреченности тощего долговязого курсанта, и в тоне, каким произносился приговор, не было ни малейшего снисхождения.

Услышав загадочное и потому особенно страшное слово, Федор онемевшими губами произнес: «Что это?» С утра он видел лучше, но потрясение от внезапной вчерашней слепоты, которая обрушилась неумолимо, как рок, все ещё жило в нем.

— Гемералопия. — повторил доктор. — Куриная слепота у тебя, соколик.

Голос у врача грубый, и тон какой-то едкий, сатанински насмешливый: