Однажды пригласил Орехов на беседу Марка Морозова — КГБ знал, что он распространяет антисоветскую литературу. Точнее, не пригласил, а задержал возле дома. В портфеле у Морозова — (это было известно, поскольку телефон его прослушивался) — лежал «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Короче, поговорили. Морозов стал снабжать капитана правозащитной литературой — в просветительских целях, а Орехов… Однажды Орехов сказал ему: предупреди такого-то — у него в одежде «жучок»-микропередатчик. Потом позвонил по телефону (звонил из автомата — труднее зафиксировать, откуда звонят): тогда-то должны арестовать Юрия Орлова, потом…

«Судьба весьма причудливым образом свела меня с Ореховым, — рассказывает известный правозащитник, главный редактор многие годы выходившей в подполье газеты «Экспресс-Хроника» Александр Подрабинек. — 10 октября 1977 года он, в составе бригады работников УКГБ под руководством следователя Каталикова, проводил обыск у меня на квартире в Москве, а через два месяца он же (под псевдонимом) сообщил мне о подготовленных против меня материалах для возбуждения уголовного дела. 19 мая 1978 года работники его отдела арестовали меня, но о дне ареста я знал от Орехова еще за три дня до этого. Когда в декабре 1977 года КГБ принуждал меня покинуть СССР под угрозой возбуждения против меня и моего брата (Кирилла — Е.А.) уголовных дел, Орехов дал информацию, позволявшую судить о серьезности намерений КГБ. Количество обысков, о которых нас заранее предупреждал Орехов, исчисляется по меньшей мере двузначной цифрой».^{13}

Конечно, ни от обысков, ни от арестов Орехов диссидентов не спасал, да и не мог спасти при всем желании. Но было важно, что чекисты уже не заставали их врасплох. Они успевали припрятать то, что надо было припрятать, успевали оповестить друзей и знакомых, предупредить тех, кого по цепочке могли взять вслед за ними, дать знать и западным репортерам: значит, будет шум, а шума КГБ не любит.

«В январе 1977 года Орехов предупредил о предстоящем аресте Орлова (и Орлов на неделю исчез, хотя его квартира была под наружным наблюдением; потом его, конечно, арестовали, но неделю у жизни он все-таки взял: когда впереди тюрьма и годы лагеря — неделя — это совсем немало — Е.А.). В феврале 1977 года предупредил о проведении специальных оперативно-технических мероприятии в отношении Щаранского и о предстоящих обысках у Лавута и других граждан. Орехов, зная, что Морозов имеет отношение к изготовлению и распространению антисоветских листовок, разгласил данные о проведении оперативно-технических мероприятий в отношении Морозова, а также в отношении Гривниной и Сквирского. Получаемые от Орехова сведения Морозов передавал своим единомышленникам».^{14}

Это — уже из уголовного дела Виктора Орехова.

Из тюрьмы Орехов писал письма: Председателю КГБ Андропову, члену Политбюро, главному идеологу страны Суслову, Генсеку Брежневу. Наивно пытался убедить их, что действовал как раз в интересах государственной безопасности, ибо диссиденты — люди, заботящиеся о своем Отечестве, а борьба с ними — компрометация государства и разбазаривание народных средств. Ответа он, конечно, не получил.

На суде Марк Морозов подробно рассказал о взаимоотношениях Орехова с диссидентами — потом он повесился в Чистопольской тюрьме.

Я спрашивала Орехова: «Когда вы услышали приговор — 8 лет лагерей, вам не стало страшно?» Он ответил: «Да что вы, я песни пел! Я был уверен, что вот теперь-то разберутся: все-таки случай не рядовой — капитан КГБ. Узнают, разберутся и поймут, что помогал я не грабителям, а людям, которые хотят лучшего стране».

Из тюрьмы Орехов вышел в 1986 году: из определенного трибуналом срока ему не скостили ни дня, ни часа. Вот кто действительно заплатил по всем счетам! Вышел куда менее наивным — иллюзий по поводу режима у него не осталось. И, естественно, с сильно порушенным здоровьем. Когда мы первый раз встретились у меня в редакции, на ногах у бывшего капитана были надеты тапочки — на больные ноги ботинки не налезали…

Я искала Орехова давно и долго — рассказала мне о нем известная правозащитница Лариса Богораз… Почему-то мне кажется, что у правозащитников тех лет осталось какое-то, может быть неясное, чувство вины перед Ореховым. Если по поводу некоторых их товарищей на Западе часто поднимался шум, в их защиту писали письма президенты и парламенты, то об Орехове там не знал никто. Правда, в восьмидесятых был создан Комитет защиты Виктора Орехова, но ни его самого, ни его семьи правозащитникам найти не удалось… Так вот, и я искала Орехова. Но в этот раз ни киоск Мосгорсправки, ни даже запрос в адресный стол по специальным каналам городской прокуратуры не помогли. Орехов же, оказывается, писал из лагеря в «Литературную газету»: в лагере он пытался бороться за справедливое обращение с заключенными, объявлял голодовки, и местные чекисты поражались, глядючи на него: «Как ты мог? Капитан КГБ, работал в Москве, ездил за границу, рекомендовался в руководящий состав…» — «Мог, чтобы такие, как вы, не спрашивали», — отвечал Орехов. На лагерные письма Орехова газета тогда не среагировала. Когда он вышел, журналист «ЛГ» Игорь Гамаюнов был первым, кто взял у него интервью.

Вернувшись в Москву, Орехов создал свой кооператив и по сию пору шьет вместе с новыми коллегами осенние и зимние куртки. Хорошие куртки.

Такая вот история.

И снова повторю: я рассказала о капитане КГБ Викторе Орехове вовсе не в укор кому-либо (если и в укор — то всем нам, жившим в те годы). Просто чтобы сказать: был в КГБ и такой человек.

Один на сотни тысяч других.

И в этом смысле, говоря о «монолитности чекистских рядов», Крючков не лукавил.

Солидарен в том с Крючковым и его ярый оппонент генерал Калугин — только по другим исходным причинам. Калугин утверждает, что, несмотря на наличие в Комитете радикально мыслящих людей, кои появились там в годы перестройки, костяк Комитета, несмотря на всю безудержную гласность и наступающую нам на пятки демократию, остается крайне консервативным.^{15} Почему?

Объяснений тому можно найти несколько. Есть и простые, как то, что Комитет — это военизированная организация и если начальство велит вербовать агентов среди неформалов или уничтожать документы, связанные с темными делишками КГБ, то, будь любезен, возьми под козырек и выполняй. Отказаться? «Что значит отказаться? Мы люди военные. И приказ есть приказ. За невыполнение приказа меня вообще могли отстранить от работы, и уничтожением моих документов занялся бы кто-то другой». (Подполковник КГБ А. Кичихин.^{16}) «Начальство всевластно. Осмелился критиковать — тут же ловко подставят ножку, напишут плохую аттестацию, не пренебрегут и доносами! Если сотрудник осмелится встать на дыбы, то не просто уволят, а так уволят, что ни одна приличная организация на работу не возьмет. И куда он пойдет жаловаться? В суд? В комиссию по обороне и госбезопасности (Верховного Совета СССР)? Кто сумеет его защитить? Да на запрос самой высокой инстанции КГБ всегда сможет ответить: увольнение товарища связано с некоторыми сугубо оперативными вопросами, разглашать которые мы не имеем права! Вот и молчат честные офицеры или повторяют хулу в адрес тех, кто осмелился сказать правду. Страх всегда был царем в КГБ, мерзкий страх, десятилетиями сковывающий организацию даже больше, чем всю страну». (Полковник КГБ в запасе М. Любимов.^{17})

Есть и чуть более сложное объяснение. Оно касается положения человека из КГБ в обществе. Краем о том сказал Орехов: «я был элитой, в любой магазин с черного хода, к любому начальнику — дверь ногой.» Даже если он перебарщивает, даже если учесть, что «элитой» он был в брежневские времена, в сути — прав. Да, чекистов не очень любят. И тем не менее удостоверение сотрудника КГБ по-прежнему имеет магическую силу. Что, кстати, и с бытовой точки зрения имеет немалое значение. Потому даже сейчас за работу в Комитете держатся[57], хотя в последние годы из КГБ уходят примерно 500 человек в год.