А ещё на бульваре изредка появляется некий измождённый человек, который прогуливает на поводке такую же измождённую и несчастную лису.

…Вижу, как перетаскивают памятник Пушкину с его законного места в начале бульвара на другую сторону площади, откуда он теперь глядит на ставший недоступным бульвар, по которому когда-то прогуливался, остывая после очередного карточного проигрыша в расположенном неподалёку Английском клубе.

… Лето. Вечерний бульвар с парочками на скамейках. Откуда-то из раскрытого окна звучит нежный голос Анны Герман.

…По утрам мамаши и няни прогуливают детишек. Ребятишки бегают среди воркующих голубей и мелькающих над газонами белых бабочек. И среди всего этого опять я, сидящий на скамейке с сигаретой, ошеломлённый тем, что меня приняли в расположенный тут же, за оградой бульвара, Литературный институт. Вокруг ещё грохочут трамваи. А лошади давно исчезли.

Проходит время. Исчезают бабочки. Рабочие по ночам снимают трамвайные рельсы. Становится совсем мало голубей.

Зато в том конце бульвара, где стоит Тимирязев, появляется длинный ряд стендов с ежедневно обновляемыми центральными и республиканскими газетами.

Прохладным летним утром я вступаю на бульвар со стороны Никитских Ворот, чтобы взглянуть на «Литературную газету», где, как накануне мне сообщили по телефону, должна появиться хвалебная рецензия на мою первую книгу стихов — «Над уровнем моря». Чего уж там говорить, это очень приятное чувство — знать, что тебя одобрил, похвалил неведомый критик, оповестил об этом читателей.

Вдруг, приближаясь к стенду «Литературки», вижу возле него двух своих закадычных приятелей. Неизвестно откуда взявшихся в такой ранний час. Стоя спиной ко мне, они читают рецензию на мою книгу. И я слышу, как один из них говорит другому:

— Вот сволочь этот Володька, устроил себе рекламу…

— У таких, как он, везде блат… — отзывается второй.

И летнее утро меркнет в моих глазах.

Все происходившее на Тверском бульваре странным образом продолжает существовать. Никуда не девается. Как боль от этого нечаянно подслушанного разговора.

…Весёлой, победительной компанией не идёт — летит по бульвару редколлегия «Нового мира» во главе с Твардовским. Только что вышел в свет новый номер журнала с повестью Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

Чего только не происходит на этой единственной аллее бульвара. Какие изменения произойдут в будущем! Если Тверской бульвар сохранится.

…Уже несколько десятилетий на нём существует зрелище, которое следовало бы внести в реестр охраны памятников Москвы. У одной из скамеек поблизости от памятника Тимирязеву, каждый погожий вечер после работы собираются любители шахмат. Попеременно играют на деньги партию за партией. До темноты. И среди них мой давнишний приятель — знаток московской старины, книжный коллекционер Саша Горелик.

Сквозь дымку времени Тверской бульвар видится мне, как ненаписанный роман.

Месть

Спектакль был дурной. Дурная пьеса. Дурная постановка.

Усаженный авторами пьесы в первом ряду партера, я терзался одной мыслью: что им сказать, когда это безобразие кончится? Ведь говорить придется… Как всякие малоталантливые люди, они с обидой воспримут любую критику.

И вот, пока ещё не кончилось первое действие, я решил сбежать. Потому что в антракте, когда зажжётся свет, они будут вылавливать всех, кого привели, и жаждать похвал.

Пригнувшись, чтобы не заметили авторы, сидевшие где-то рядом с режиссёром, выскользнул из зала и с облегчением вышел на улицу под свет московских фонарей.

Я понимал, бегство ни от чего не освободит. Они будут меня искать среди расходящихся зрителей, потом дозваниваться домой, чего доброго приедут, явятся за ожидаемыми комплиментами.

Но ничего подобного не произошло.

Для этих предприимчивых тбилисских супругов сам факт постановки их пьесы в Москве был огромным событием. Тем более что другие их пьесы, бесчисленные заявки на сценарии художественных фильмов до сих пор повсюду отвергались.

Это была вполне благополучная пара. Они позволяли себе часто ездить в Москву, останавливаться в самых дорогих гостиницах, водить в рестораны нужных людей, задавать им пиры.

Георгий был обаятельный человек неопределённого возраста. Жена его — крупная, рыхлая грузинка Этери, большая любительница кофе по-турецки, увешанная драгоценностями. Детей у них не было.

А были «связи». Всех-то они знали, со всеми старались быть запанибрата, приглашали к себе в Грузию.

Как они вышли на меня, кто и где нас познакомил — ума не приложу. Каждый раз, приехав в Москву, обязательно посещали меня, привозили в подарок то завёрнутую в фольгу пачку какого-то особо дефицитного грузинского чая, то, если это была осень, несколько килограммов каштанов. И непременно бутылку самого лучшего коньяка.

И всегда подсовывали прочесть какое-нибудь своё новое произведение.

Писательство было явно не их дело. Скорее всего — коллективная графомания, умноженная на желание не столько заработать деньги, сколько прославиться. Тем более что деньги и так, что называется, текли к ним рекой. Почему? Об этом можно было только догадываться.

Георгий был начальником геологической партии, постоянно базировавшейся где-то в Абхазии. При этом он ухитрялся проводить большую часть времени то в Тбилиси, то в Москве. Этери всегда была вместе с ним.

После моего побега из театра эта парочка перестала, к моему облегчению, меня посещать.

Но вот настало лето, когда дотоле незнакомый профессор-археолог позвонил из Тбилиси, уговаривал меня приехать в сердце Грузии — село Нокалакеви, чтобы принять участие в раскопках древнегреческого города Археополиса.

Здесь не место рассказывать о том, что я делал там на берегу горной реки Техури среди развалин древних дворцов и храмов.

Скажу только, что однажды меня позвали в дом, где базировались археологи, чтобы подать телефонную трубку. Оказалось, меня разыскивает Георгий.

— Случайно узнал, что ты в Грузии, в археологической экспедиции. Почему не позвонил нам, не объявился? Слушай, сейчас я звоню с моей базы. Из Сухуми. Приезжай к нам! У меня есть для тебя комната. Сможешь месяц бесплатно жить, купаться в море. Начинается бархатный сезон!

Георгий был так ласков, так доброжелателен, соблазн был так велик, что я согласился. И через неделю после прощального пира, устроенного в мою честь археологами, прибыл на поезде в Сухуми.

Ещё из окна вагона увидел встречающих на перроне Этери и Георгия. Всё-таки радостно стало от того, что меня отыскали, пригласили, ждут.

«Прошла зима, настало лето. Спасибо Сталину за это» — было первое, что я услышал от Георгия.

И помрачнел. Но деваться было некуда.

Супруги засунули меня в свой газик с надписью: «Геологоразведка», отвезли в контору, где Георгий собственноручно выдал матрац, одеяло, две простыни и подушку. А также адрес на Тбилисском шоссе, где находилась одна из свободных квартир их экспедиции. Этери догнала, всучила мне и полотенце.

Потащился туда со всем этим гамузом.

«Месть за то, что тогда убежал из театра, — сообразил я. — Решили показать своё могущество. Хоть на время поставить в зависимость».

Зато совсем рядом было море, дикий пляж. Купил в городе леску, крючки и грузила. Покупал фрукты. Иногда посещал столовку. Супруги меня не навещали. Я их тоже.

Так в одиночестве я прожил дней десять, когда однажды утром они нашли меня на берегу, безмятежно ловящим рыбу на закидушку. Оказалось, приехали за мной, чтобы похвастать только что приобретённой дачей, а затем втроём отправиться на озеро Рица по каким-то делам Георгия.

И опять я согласился, во-первых несколько одичав от своего одинокого житья, а во-вторых, любопытно было — что они ещё такого придумали, чтобы меня унизить?

…Дача оказалась грандиозная, трёхэтажная, стоящая среди пальм и кипарисов у берега моря. Внутрь меня почему-то не пригласили, и мы пили кофе по-турецки на воздухе под навесом среди кустов роз.