Яна прервала рассказ и отпила еще пару глотков подкрепляющего сиропа. Она смотрела прямо перед собой, и виделись ей лица тех несчастных новобранцев...

— Одна восемнадцатилетняя девчушка перегородила мне дорогу обратно в холл... Она, я так думаю, пыталась пробраться наружу... Она так сильно кашляла, что не могла даже выпрямиться — так и стояла, согнувшись. Люди вокруг кричали, стонали, все кашляли, у многих началась рвота... На нашивке с именем у этой девушки значилось “Самуэльсон”. У нее были очень светлые, почти белые волосы и короткая солдатская стрижка. Понимаешь, ей, наверное, хотелось выглядеть настоящим кадетом из офицерского училища. Кожа на ее голове сделалась ярко-малиновой — она просвечивала сквозь белые волосы... Глаза выпучились... Я выдохнула в маску, сорвала с лица и попробовала натянуть маску на эту девчонку — но она оттолкнула меня. И я... Ах, Шон... Я сбила ее с ног, чтобы пройти обратно в комнату. Надела обратно свою маску, вдохнула... Но я вдохнула уже не чистый воздух. Наверное, пока я пыталась справиться с той девчонкой, в шноркель успел просочиться газ. Из вентиляционных труб все еще валил желтый дым, и вот сквозь этот дым я увидела на смотровых экранах людей в масках, которые бегали вокруг и собирали оружие, всякие контейнеры и все припасы, какие попадались им под руку. Первая мысль, которая пришла мне в голову — я решила, что это, наверное, персонал станции обнаружил утечку газа в вентиляционную систему. Но это предположение никак не согласовалось с тем, что людей в масках интересовало прежде всего оружие и припасы, а на лежавших вокруг, буквально у их ног, умирающих ребят они не обращали ни малейшего внимания. Я попыталась поделиться дыхательной маской с лежавшим рядом со мной кадетом, в котором еще сохранились проблески жизни. И парень, кажется, даже понял, что именно я хочу сделать... Но когда он выдохнул в шноркель, газообменный блок, наверное, загрязнился — и этот парень тоже умер. Все они умерли. Каждый проклятый новобранец, каждый чертов кадет — все они поумирали... А я лежала среди них и притворялась мертвой, и дышала через испорченную маску, выдыхая углекислоту, смешанную с ядовитым газом, и вдыхая отравленный воздух... А мятежники тем временем рыскали туда-сюда по всей станции, подбирая трофеи. Тревожные сирены уже ревели вовсю, и станционный компьютер наверняка вызвал помощь с кораблей... Но последнее, что мне хорошо запомнилось, — это было лицо в маске, лицо одной из мятежниц, которая заглянула в наш зал через иллюминатор двери, ведущей в главный коридор. У нее был ужасно удивленный вид, когда она увидела, что здесь в отсеке мертвые люди. Я лежала, повернув лицо к полу, чтобы не было заметно дыхательной маски, и пряталась среди мертвых тел моих новобранцев... Вряд ли можно сказать, что я.., покрыла себя.., славой...

Шон вынул из кармана носовой платок и вытер Яне лицо. Только тогда она осознала, что плачет. Она забрала у Шона платок и стала яростно тереть лицо, не желая терпеть непрошеное сочувствие.

Шон медленно отстранился и тихо спросил:

— А как тебе удалось оттуда выбраться?

— Станционный компьютер связался с компьютером корабля, они послали спасательную медицинскую команду и включили подачу кислорода. Помощь подоспела довольно быстро, но я к тому времени уже была без сознания. И пришла в себя уже в госпитале на станции “Андромеда”. Я не могла даже пошевелиться от слабости, а дышала я через автоматический респиратор. Насколько я поняла, в живых осталось всего четверо или пятеро из нас, но встречаться нам не позволяли. А как только мы чуть поправились и смогли говорить, нас долгие недели терзали вопросами — что мы предприняли, чтобы помочь выжить другим? Сперва они даже думали, что я вступила в сговор с повстанцами. Но потом им удалось запугать каких-то администраторов на Бремере, и они признались, что они и есть террористы. Нас оправдали, их казнили... — Яна пожала плечами — что тут еще можно было сказать? — Ну как, хорошенькая вышла бы из этого песня, а?

Шон встал с кровати и, ни слова не говоря, обнял ее за плечи. Яна старалась не плакать, ей не хотелось, чтобы ее жалели. Ей не нужна была чья-то жалость и сочувствие. Но она вдруг ощутила неожиданное, но непреодолимое желание крепко-крепко прижаться к Шону Шонгили — тем более что он сам был как будто не против.

— Я... Извини, я не могу рассказать ничего особенного про ребят с этой планеты, — сказала Яна, уткнувшись лицом в плечо Шона.

Он обнял ее еще крепче, и Яна расслабилась в кольце его сильных теплых рук, закрыла глаза и поняла, что ей действительно стало легче оттого, что она обо всем этом рассказала. И еще ей стало легче оттого, что Шон до сих пор ни разу не заикнулся о том, что ей следовало бы делать вместо того, что она делала на самом деле, чтобы спасти вверенных ее попечению ребят.

Она несказанно удивилась, когда Шонгили сказал:

— Одевайся.

— Что?

— Ты ведь не очень устала, правда?

— Нет, и ложиться спать прямо сейчас я тоже не собираюсь, — сказала Яна, быстро вытерла мокрые щеки тыльными сторонами ладоней и посмотрела Шону в глаза.

— Я хочу повезти тебя кое-куда...

— И куда?

— В то место, где мы очищаемся от всякой грязи. Пойдем.

Яна натянула свои стеганые штаны и парку, шапку, шарф и рукавицы и положила бутылочку с лекарством обратно во внутренний карман куртки.

— Но ты ведь уже не думаешь, что я смогу про все это петь? — Яна посмотрела на диктофон, лежащий на столе.

— Посмотрим, что ты сама будешь об этом думать... — загадочно ответил Шон и мягко подтолкнул Яну к двери. Его рука задержалась у нее на затылке, между краем шапки и откинутым капюшоном, как раз у линии роста волос. Яне снова захотелось прижаться к нему всем телом, но это страстное желание показалось ей постыдным и малодушным — как будто она выставляет напоказ свое несчастье, чтобы привлечь внимание Шона Шонгили.

Они забрались в кабину его снегохода и поехали. В тишине поселка рокот мотора звучал непристойно громко. Мимо в мгновение ока промчались соседские домики, и спящие в своих будках собаки Баники, и дом Клодах, и магазин Компании... Наконец они выехали на бескрайний простор заснеженной равнины.

Машина скользила по снегу, легко разбрасывая в стороны рыхлые сугробы, оставляя позади сверкающие белые брызги. Единственным звуком среди этого белого безмолвия был шум мотора, и казалось, что они несутся по равнине, оседлав сам ветер. Прошло какое-то время, и вдруг Шон наклонился вперед и показал на что-то наверху. Яна подняла голову, посмотрела вверх... И увидела на небе яркую волнистую ленту, которая переливалась всеми цветами радуги. Эта чудесная извивающаяся полоса венчала небо подобно плюмажу на шлемах старинных киношных воителей.

Они смотрели на небо и ехали дальше, не говоря ни слова. Большая кошка выскочила из-за сугроба и помчалась прочь от снегохода. Потом в свете фар неожиданно возник полярный волк, и Шону пришлось объехать его стороной, чтобы случайно не ранить. Яне казалось, что включать фары было совсем не обязательно. Белая заснеженная равнина отражала свет звезд, и лун, и сияние радужного зарева, так что каждый выступ рельефа, поднимающийся над ровной гладью снега, отбрасывал четкие темные тени. Первое время Яна могла даже разглядеть поселок — посреди пологих холмов и гор, к востоку или юго-востоку от них. Вот они проехали между первыми двумя холмами, по извилистой дорожке, которая не поднималась на склоны холмов, а наоборот, плавно огибала все возвышенности. Под прикрытием холмов привольно разрослись высокие хвойные деревья и густой кустарник — причем растительность здесь была далеко не такая скудная, как та, которую Яна видела вдоль берега реки.

Здесь, у подножия холмов, было не так светло, как на равнине. Шон остановил снегоход.

— Нужно войти внутрь, — сказал он. — На снегоходе или на нартах туда не пробраться, а пешком дойти очень просто.

Яна кивнула и последовала за ним, подумав, что на свежем морозном воздухе из головы выветрятся остатки опьянения от эликсира Клодах и развеется неприятный, тяжелый осадок от воспоминаний о Бремпорте. Яне казалось, что на языке снова ощущается отвратительный металлический привкус ядовитого газа, который, казалось, снова просочился в каждый уголок ее легких.