Со стороны большая первичная сцена может показаться вполне будничной и не обязательно травмирующей. Не обязательно это авиационная катастрофа или авария на дороге. Нет, большая первичная сцена — это внезапное осознание — стремительный, ужасающий проблеск истины, который вдруг является ребенку во время совершенно обыденного события, ничем не примечательного в других отношениях. Один пациент, например, вспоминает, что когда он в раннем детстве по ночам звал маму, вместо нее всегда приходил отец, которого пациент очень боялся. Проблеск можно было выразить одной фразой: «Она никогда не придет ко мне, когда будет мне нужна». До того момента часто случалось так, что мальчик иногда среди ночи звал мать и просил ее принести ему стакан воды. Но мать никогда не приходила. Всегда вместо матери приходил отец. Однажды ребенка озарило, что мать никогда не придет к нему, когда будет нужна. Он начал разрываться на части, потому что хотеть видеть мать означало увидеть отца, который всякий раз ругал сына за беспокойство; таким образом, желать что‑то означало не получить желаемого. Он перестал звать маму, притворившись, что она больше не нужна ему — и так продолжа

лось до того дня в моем кабинете, когда он с душевной болью громко звал свою ненаглядную «мамочку».

Малые сцены — это просто мелкие события, задевающие реальное «я» — несправедливые упреки, унижение, приводящие к тому, что в один прекрасный день происходит большая сцена и «я» больного, не выдержав напряжения расщепляется.

Возможно, что большая первичная сцена может произойти даже в первые месяцы жизни ребенка. Это происходит в том случае, если случается событие, настолько сильно потрясающие основы жизни младенца, что он не может защититься и вынужден расщепить психику, чтобы вытеснить ужасный опыт. Такое событие наносит незаживающую рану, которая будет мучить пациента до тех пор, пока он снова не переживет сцену во всей ее первичной интенсивности. Примером такого события является отлучение ребенка от родителей и направление его в сиротский приют.

Ключевая первичная сцена имеет столь решающее значение, потому что она представляет итог сотен других переживаний, каждое из которых причиняло боль. По этой причине — когда эти сцены заново переживаются больным в ходе первичной терапии — они несут с собой поток ассоциативных воспоминаний. Все эти события связываются воедино чувством (например: «Мне никто не поможет»).

Теперь мы рассмотрим некоторые примеры первичных сцен. Начнем с большой сцены, пережитой Ником. Ему было шесть лет, когда закончилась Вторая Мировая война и отец вернулся домой из армии. Рождество, первое за все время после Пирл- Харбора Рождество, когда вся семья собралась вместе, обещало стать большим праздником. Ник ожидал его с тем радостным предвкушением, на какое способны только дети. Он купил отцу галстук, аккуратно завернул и приколол открытку, которую сам же и нарисовал. В два часа дня все подарки были развернуты, кроме подарка Ника. В три часа все гости уже уписывали за обе щеки индейку — все, кроме Ника. Отец не обратил ни малейшего внимания на его подарок.

Наконец, кто‑то заметил, что под елкой лежит какой‑то сверток, и его принесли в столовую. Вот как описывает сам Ник то, что произошло дальше: «Мой отец был пьян и среагировал

на подарок даже раньше, чем удосужился его посмотреть. «Это еще что такое? Это автомобиль? Или это лодка, как вы думаете? Нет, это аэроплан. Завернуто, конечно, грубо, но я точно могу сказать, что это аэроплан». Все расхохотались. Мне захотелось спрятаться под стол. Он заставил меня стыдиться моего подарка. Он продолжал в том же духе, добивая меня. Когда он бывал пьян, то становился безжалостным. Он притворился, что не понимает, от кого этот сверток, хотя на открытке было написано «папочке», а я был его единственным ребенком. Наконец он снизошел до того, что развернул пакет, поднялся, подошел ко мне и начал говорить, исходя притворным издевательским надрывом: «Свет моей жизни, — вещал он, — из всех двухсот десяти галстуков в моем шкафу, именно этот, отныне и навеки, станет моим особым и любимым…» И тому подобный вздор. Он просто издевался надо мной. Наконец, когда он в пятый раз повторил: «Не трать деньги на своего бедного старого папашу», я не выдержал, выскочил из‑за стола и выбежал из столовой, думая: «Правда, черт возьми, мне не надо было этого делать».

Конечно, если смотреть на это событие с точки зрения событий большого мира с его атомными бомбами, концентрационными лагерями и геноцидом, то такое рождественское недоразумение можно считать мелким и незначительным. Но тем не менее, это была последняя соломинка, которая почти на четверть века приговорила человека к нервному расстройству, сексуальной аберрации и приступам тяжелой депрессии. Для Ника тот рождественский галстук стал символом чувства: «Что бы я ни сделал, я никогда не смогу заставить тебя полюбить меня, папочка».

Большая первичная сцена, таким образом, высвечивает и фокусирует сотни и даже тысячи событий, которые были для ребенка символами безнадежности. С того же момента, когда происходит большая первичная сцена, реальное чувство начинает гальванизировать нереальное, фальшивое «я», и ребенок теряет способность распознавать многие свои чувства. (Так, по достижении половой зрелости Ник замаскировал свою потребность в любящем отце и заменил его образ гомосексуальными фантазиями.) Более того, фальшивое «я» подавляет реальные

чувства, они не проникают в сознание и поэтому не могут разрешиться. («Объективно» Ник испытывает по отношению к отцу–алкоголику только презрение.) Большая первичная сцена — это качественный переход в невроз.

До Рождества 1946 года Ник испытывал напряжение. После праздника его напряжение никуда не делось, также как и не прошли его отвергнутые потребности и чувства. Они остались внутри него, закодированные в мозге в виде подавленных воспоминаний, которые тем не менее пронизали весь его организм. Они держали Ника в постоянном напряжении. Напряжение не давало ему разобраться в своем поведении, а борьба заполнила пустоту символом чувства (гомосексуальность).

Можно легко заметить, что ядром и сутью невротической борьбы является надежда — надежда на то, что поступки, которые совершает невротик, подарят ему комфорт и любовь. Надежда невротика по необходимости является нереальной, так как она заставляет его пытаться посредством невротической борьбы получить что‑то от слова, объекта которого попросту не существует — а именно, от фразы «любящие родители». Невротик пытается превратить слово в ласковых, заинтересованных, теплых родителей. Но если бы они действительно были добрыми, способными на чувство людьми, то не понадобилась бы никакая борьба.

После кризиса, обусловленного большой первичной сценой, ребенку в его семейной жизни приходится переживать тысячи подобных сцен. Каждая из них расширяет пропасть и углубляет невроз; каждая делает личность ребенка все более и более нереальной. У нашего следующего пациента первичная сцена была еще более драматичной.

Отец часто порол четырехлетнего Питера за множество мелких провинностей. Мальчик стоически переносил порку, всякий раз думая, что совершил нечто ужасное, раз заслужил наказание, и продолжал спокойно жить дальше. Однажды Питер и его мать попали в дорожную аварию, в результате которой был поврежден их семейный автомобиль. Когда они вернулись домой, отец, узнав об аварии, пришел в неописуемую ярость. «Как ты могла быть такой дурой?» — с этих слов он начал свой гневный монолог. Не оправившаяся от пережитого потрясения мать

расплакалась, чем еще больше разозлила отца. Наконец, он размахнулся и ударом кулака свалил женщину на пол. Мальчик с криком бросился на отца и вцепился в его занесенную для следующего удара руку. Отец схватил Питера, грубо встряхнул и отшвырнул в сторону, ударив о стену. В этот миг Питер понял, что отец в ярости может убить его.

С этого дня маленький мальчик начал внимательно следить за каждым своим словом, произнесенным в присутствии отца, за каждым своим действием. Детство превратилось в период непреходящего ужаса, так как Питер был каждую минуту занят тем, что старался угодить отцу. Правда, оставалась еше мать, к которой он мог обратиться. Однако вскоре после этих событий мать не выдержала жизни со звероподобным жестоким мужем и начала пить. Она пила так сильно, что ее, в конце концов, пришлось поместить в лечебницу. После того, как ее увезли, Питер понял, что «это конец». Это действительно был его конец, как цельной нормальной человеческой личности. В течение следующих двух десятилетий он вел себя исключительно символически со всеми людьми, с какими сталкивала его судьба. Действовать так его заставляло чувство: «Пожалуйста, не бей меня, папочка». Это чувство отравило все аспекты жизни Питера.