И эта жизнь, раздираемая подобными страстями, длилась семь долгих лет! Все земли, что оставил ему в наследство дядя Гармнлде, были пропиты или проиграны, уцелел только особняк в Арройосе да деньги, отданные под проценты. Но вдруг Жозе Матиас исчез из всех игорных и питейных притонов. Мы узнали, что Торрес Ногейра умирает от водянки!

Как раз в это время я собрался навестить Жозе Матиаса, а тут еще мне телеграфировал встревоженный Николау да Барка из своего сантаренского поместья относительно одного касающегося Жозе Матиаса дела (путаного дела, связанного с векселем), и я теплым апрельским вечером, около десяти часов, прибыл в Арройос. Слуга провожая меня по слабо освещенному коридору, из которого теперь исчезла украшавшая его резьба и лари привезенные старым Гармилде из Индии, доверительно сообщил, что его милость еще изволят обедать… Не могу без содрогания вспомнить тяжкое впечатление, которое произвел на меня несчастный. Это происходило в комнате, окна которой выходили и в сад Матиаса, и в сад Элизы. Перед окном, плотно зашторенным штофным шелком, стоял освещенный двумя канделябрами стол, на котором красовалась корзина белых роз и фамильное серебро Гармилде, а поодаль, развалясь в кресле, в расстегнутом белом жилете, с мертвенно-бледным лицом, склоненным на грудь, и пустым бокалом в безжизненной руке полулежал Жозе Матиас, то ли задремавший, то ли умерший.

Когда я тронул его за плечо, он испуганно вскинул голову: «Который час?» Волосы его были растрепаны. И хотя я, приняв веселый вид, кричал, стараясь его пробудить, что уже вечер, десять часов, он, не обращая на меня внимания, поспешно наполнил бокал белым вином из стоящего рядом графина и медленно осушил его, держа дрожащей рукой… Потом, откинув упавшие на потный лоб волосы, спросил: «Что нового?» Глаза его сами закрывались, он мало что понимал из того, что я ему говорил, включая и уведомление, которое просил ему передать Николау. Наконец, улыбнувшись, он придвинул к себе шампанское и, подняв его вместе с ведерком, наполненным льдом, налил полный бокал, тихо говоря: «Жара… жажда». Но не выпил. С трудом оторвав свое отяжелевшее тело от кресла, он неуверенным шагом пошел к окну, с силой отдернул занавеску и распахнул его… И застыл на месте, точно завороженный тишиной и несказанным покоем звездной ночи. Я следил за ним. В доме напротив два ярко освещенных окна были приоткрыты. И лившийся из них яркий свет, проникая в длинные складки светлого домашнего платья, окутывал неподвижно стоявшую, словно в оцепенении, фигуру. То была Элиза, друг мой! Позади нее, в глубине освещенной комнаты, тяжело дышал, мучась водянкой, ее супруг. Она же неподвижно стояла, спокойно посылая ласковый взгляд, а может быть, и улыбку своему нежному другу. Несчастный Жозе Матиас затаив дыхание созерцал осчастливившее его видение. А цветы их садов благоухав ли в мягкой, теплой ночи. Вдруг Элиза поспешно скрылась – должно быть, отозвавшись на стон или нетерпеливый зов бедного Торреса. Окно тотчас же закрылось, свет погас, и дом «Виноградная лоза» погрузился в темноту.

Тут Жозе Матиас, испустив душераздирающий вопль, вызванный переполнившим его душу страданием, пошатнулся и, схватившись за занавеску, разорвал ее, беспомощно упав мне на руки, которые я протянул и на которых дотащил его, то ли мертвого, то ли пьяного, до стула. Однако минутой позже этот столь необычный человек, к моему величайшему изумлению, открыл глаза, чуть заметно улыбнулся и удивительно безмятежно прошептал: «Жарко… как жарко! Не угодно ли чаю?»

Я отказался и поспешно удалился, а он тем временем, безразличный к моему бегству, развалясь в кресле, дрожащими руками взял большую сигару и поднес ко рту.

Святый боже! Мы уже в Санта-Изабел! Как быстро эта дорога привела останки бедного Жозе Матиаса на поживу червям. Итак, друг мой, после той примечательной ночи Торрес Ногейра умер. Божественная Элиза на время нового траура удалилась в поместье своей тоже вдовствующей золовки в Корте-Морейра, совсем рядом о Бежой. А Жозе Матиас исчез, испарился, так что я ne имел о нем никаких, даже самых сомнительных, новостей, к тому же его близкий друг Николау да Барка, от которого я все же мог бы их получить, вынужден был удалиться от общества, отбыв на Мадейру с последним оставшимся у него кусочком легкого без всякой надежды на излечение от туберкулеза.

Весь год я посвятил своему «Очерку об эмоциональных явлениях». И вот как-то в начале лета, спускаясь по улице Сан-Бенто и глядя вверх, в поисках дома за номером 214, в котором находилась книжная лавка старшего сына Аземела, я обнаружил на одном из балконов нового углового дома – кого бы вы думали? – божественную Элизу! Она просовывала листья латука в клетку с канарейкой. До чего же красива, друг мой! Чуть-чуть пополневшая, но еще стройная зрелая женщина в самом соку и все такая же соблазнительная, несмотря на только что отпразднованные сорок два года! Да, эта женщина, без сомнения, была сродни Елене Прекрасной, которая и в свои сорок лет после осады Трои все еще ослепляла своей красотой как простых смертных, так и богов. И – любопытная случайность! – в этот же вечер я узнал от Секо, Жоана Секо, что служил в библиотеке и составлял каталог книг у Азомела, новую историю этой Елены Прекрасной.

Божественная Элиза теперь имела любовника… Но только потому, что ее высокая порядочность не позволяла ей иметь третьего законного мужа. Молодой счастливчик, которому она отдала свое сердце, был женат… Женат на проживавшей в Беже испанке, которая на исходе первого года законной любви после нескольких лет ухаживаний уехала в Севилью провести святую неделю, как того требовала ее набожность, и там совсем случайно задремала на руках богатого скотовода. Ее супруг, скромный табельщик общественных работ, оказавшись свободным, продолжал жить в Беже и преподавать рисунок… И вот одной из его учениц оказалась дочь золовки Элизы – хозяйки поместья Корте-Морейра. Здесь-то, в этом поместье, Элиза и увидела его, когда однажды он обучал свою ученицу растушевке, и влюбилась, да так скоропалительно и страстно, что немедленно сняла его с работы и увезла в Лиссабон, где их недозволенное счастье могло найти надежное укрытие и не быть назойливым для постороннего глаза. Жоан Секо как раз был родом из Бежи, где всегда проводил рождественские дни; он хорошо знал табельщика и владелиц поместья Корте-Морейра, а потому тотчас же догадался о романе, когда из окон дома номер 214, в котором находилась книжная лавка и где он составлял каталог, увидел на угловом балконе Элизу и стоявшего в дверях принаряженного табельщика в светлых перчатках, вид которого говорил о бесконечно больших успехах этого молодого человека на поприще частных работ, чем на поприще общественных.

Я тоже имел счастье увидеть табельщика все из того же окна дома номер 214. Красивый, крепко сложенный молодой темнобородый блондин имел все внешние данные, а может, и внутренние, для того чтобы занять место в овдовевшем сердце, а следовательно, «свободном», как говорится в Библии. Я довольно часто бывал в доме номер 214, так как меня заинтересовал каталог книжной лавки Аземела – тот по иронии судьбы получил в наследство несравненную коллекцию трудов философов XVIII века. И вот несколько недель спустя как-то вечером (Жоан Секо работал вечерами), выходя из книжной лавки и задержавшись у открытой двери подъезда, чтобы закурить сигару, я заметил при слабом свете спички ррячущуюся во тьме фигуру Жозе Матиаса! Но, друг мой, что это была за фигура! Чтобы разглядеть его внимательнее, я еще раз чиркнул спичкой. Бедный Жозе Матиас! Он оброс бородой, жидкой, грязной, смахивавшей на пожелтевший хлопок. Оброс волосами, слипшиеся пряди которых висели из-под попошенной шляпы, усох, стал меньше ростом и тонул в замызганном меланжевом сюртуке и темных брюках с огромными карманами, в которых он прятал свои рукп. От охватившей меня жалости я с трудом выдавпл: «Вот так встреча! Вы! Что случилось?» И он со свойственной ему учтивостью я мягкостью, но довольно сухо, чтобы поскорее от меня избавиться, сказал осипшим от водки голосом: «Я жду одного человека». Я не стал продолжать разговор и пошел прочь. Потом, пройдя несколько шагов, я обернулся, чтобы удостовериться в том, что мгновенно пришло мне в голову, как только я его увидел, – этот темный подъезд находился как раз напротив нового местожительства и балкона Элизы!