С вице-канцлером условлено — проект придержать. Подавать его царице боязно. Посла одного к ней не допускать. Само собой — завоёванное не возращают.

— Скажу напрямик, многого хотите. Спасибо, Петербург оставляете нам.

Откровенен и Юсси.

— У нас риксдаг, — напомнил он. — У герцога много противников.

— Подсахарить его?

— Риксдаг, — повторил посол, разводя руками. Нет, не болтун. Всё тот же Юсси.

— Голштинцы намекали… Закидывали удочку. А Шлезвиг? Шведам он ни к чему — верно я понял?

Как царь обращался с дипломатами, так и он — камрат его. Рубит гордиевы узлы. Юсси не обидишь этим. Претят ему разные экивоки.

— Шлезвиг, — протянул он. — Что нам дороже? И вам… Шлезвиг или мир?

Заговорил об империи, мирной, справедливой. Поистине великая — от Голштинии до Тихого океана. Издевался Остерман… Тут бы рассмеяться, окатить Юсси, благочестивого Юсси холодной водой… В облаках сия империя. Нет, дослушать…

— Это свободный союз… Авторитет есть… Авторитет другой, без палки.

Зажёгся и словно на амвон взошёл. Народы будто бы только и ждут, во сне видят… Короли, герцоги, графы, вступающие в империю, вольны распоряжаться в своих государствах. Войны на севере Европы упраздняются. Перестали же воевать владетели германские, под Габсбургами. Более того — Швеция будет стараться покончить с рабством, которое в России ещё свирепствует и позорит Европу. Нет, не указом, а рекомендацией, своим примером.

— Чур тебя! — прыснул Данилыч. — У нас языки режут за это.

— Терпит Господь, — поник Юсси. И вдруг: — У тебя есть власть? Нет власть…

Смутился и сбивчиво, корёжа слова, начал объяснять. В России никакой господин не может уничтожить у себя во владениях рабство. А если бы он, князь, стал сувереном? Неужели ожесточилось сердце?

Вскорости и прозвучало слово, вызвавшее бурю в душе Данилыча, — король.

Блеснула уже однажды корона, блеснула лучами, как утреннее солнце на горизонте, поманила и затуманилась, погасла. Курляндия была за тем горизонтом.

Зять царя умер, трон герцогский пустовал [94]. Авось посчастливится занять… Двести тысяч рублей обещано было Августу — королю Саксонии и Польши за посредничество. Деньги казённые, Пётр Алексеевич сам отчислил. Спросил только, рванув к себе за волосы:

— Служить мне будешь?

— Кому же, фатер! — ответил камрат недоумённо и с обидой.

Иного не мыслил, как, возвысив себя, ввести Курляндию в границы родного отечества. С согласия ландтага — ихнего баронского сейма. Обделать по-европейски… Сожалительно — не сумел союзник Август купить баронов, либо уклонился. Сорвалась негоция.

И вот — Украина…

Многое в этом слове. Пламя и дым Полтавы, истоптанные армией шляхи, пепелища Батурина — оплота Мазепы. Князь разорил город и домогался его, себя видел гетманом. В мечтах уносился дальше — в Варшаву. Может ведь сейм избрать гетмана, имперского князя королём, тем более если под той же короной и Украина. Разные веры? Что с того! Тот же Август правит лютеранами и католиками. Намекал светлейший царю… Сердился фатер.

— Ишь, куда хватил! Король… И меня ещё сковырнёшь, а? Навешу вот лоток с пирогами…

По указу царицы Батурин пожалован, но уже не тянет управлять казачьём в мирное время, улаживать тяжбы между полковниками.

Данилычу везут пшеницу с Украины, пеньку и сало, стекло и глиняную посуду, ткани, замки, кожи, крымскую соль. Товар сбывает в Питере и за границей. Дома держит кобзарей — воют жалостливо, до слёз прошибая, поют и мажорно, славят милостивого князя. Набольший он на Украине помещик и заводчик. И довольно того… На войне всякое мнится возможным, мир отрезвляет. Всё же нет-нет да оживали сладостные видения. Корона курляндская, корона украинская. Из Киева шествовал с почётным эскортом, с музыкой в Варшаву и в иные грады Европы.

Мнилось — снова война… Кавалерию ведёт, атакует. Немцы говорят — мечтания скачут вольно, таможня не взыщет.

Поместий хоть вдвое больше имей, хоть вдесятеро — не образуют они государство. Князь — а где княжество? Занозой впилось… Звание, герб, но без опоры земной. Изъян, который с телесным уродством сравним, с хромотой, к примеру … у мелкого ландграфа владение меньше уезда нашего, однако он выше тебя. Монарх он, презирать может…

Голштинец глуп — что сморозил намедни! Не угодно ли фюрсту принять титул герцога Ингерманландии? Балбес готов ходатайствовать перед императрицей. С превеликим плезиром… Данилыч холодно поблагодарил. Не ругаться же… Сказал, что ему хорошо и на губернаторской должности.

Сегодня Юсси… У него-то приманка краше. Король Украины, в преогромной империи. По его словам — российской, а на деле-то шведской. За что взялся, праведник? Бычился, гнусавил, не знал куда девать длинные свои ручищи. Мерзит ему вербовать изменников.

Авантажей-то всяких наплёл… Слияние с Европой, просвещенье народа… Начатое мудрым царём довершится…

— С просвещеньем уж сами как-нибудь… — шепнул Данилыч, повернувшись спиной к шведу.

Ходил из угла в угол, кипел внутри, а послу изображал мучительное колебание — то чесал за ухом, то дёргал ус — один раз пребольно, чуть не вскрикнул.

Принц Меншиков, демон алчности, славолюбия, ослеплён короной. Юсси поверил, кажется… Ушёл обнадёженный, на подвох он вроде неспособен — блаженный богомолец.

— Ты видел, фатер?

Как не похвастаться Неразлучному сейчас, в любимой им Ореховой, где веет дыханье его. Струится, ласкает лицо…

Ушёл Юсси и будет ждать аудиенции у царицы. Его позовут. Толкнётся сам-один, не впустят, Горохов ручается. Женский ум слаб, долго ли смутить!

Завоёванное не отдадим. Нет, фатер! Море твоё, гавани твои храним. И парадиз твой, всё тобой содеянное…

Светла летняя ночь, лик на портрете ясен. Внемлет Неразлучный, всегда присутствующий.

«Теперь нам лучшее время есть, чтобы шведы свои потерянные земли паки возвратили…»

Канцелярист, близоруко водя носом по бумаге, читал проект Бассевича. Доставлено курьером, из Копенгагена. Раздобыл и перевёл русский посол Михаил Бестужев [95]. В датском министерстве есть у него наймит, снабжает секретами.

Очень кстати присылка.

Светлейший и Остерман, слушая чтение, кивали понимающе и мрачнели. Стало быть, заговор против России. Бассевич стакнулся с Данией. К тому шло. Писал же Бестужев — отступного просит Карл Фридрих у противников. Денег — датских, английских, взамен Шлезвига. Там — на рожон переть, а царица великодушна…

— Двурушники, — бросил князь и выбранился длинно, смачно.

Из остывшего камина пахнет золой. Пятна пролитых чернил на полу. В окне нет стекла, чиновники подрались, выбили — нанесло комаров. Тоскливо у Остермана — что дома, то и здесь, в Иностранной коллегии. Президент оцепенел в кресле, будто забылся. Данилыча подмывает гаркнуть в ухо, завешенное толстой завесой парика, растолкать.

— Козырь у нас, экселенц.

Политесы прочь — огласить цидулу Бассевича перед царицей и сенаторами. Изобличить голштинцев, показать, какова их политика…

Мнётся Остерман. Шевелит губами, приник к столу, царапает ногтём шершавое сукно. Захрипели часы, прерывая свой бег, намерены бить. Торопится время. И словно рубеж некий надо одолеть под звон иноземного механизма, после чего принять решение. Немедленно.

У вице-канцлера тоже сипело и клокотало внутри, прежде чем изрёк с горькой гримасой:

— Это нельзя так… Катастроф.

Поднял руки с ужасом, словно перед чудищем стоглавым.

— Андрей Иваныч, — сказал князь с нервным смешком. — Потолок, что ли, обрушится во дворце? Откроем правду царице.

— Правду… Пра-вду…

Начертил что-то ногтём на шершавом сукне, разгладил и снова начертил.

— Сколько есть человек, столько правда. Правда как порох бывает. Пуф!

Ох, бережёт себя! Его-то порохом не опалит — за версту обойдёт, лукавец. Боязно — вдруг рассердит самодержицу взрывчатое известие.