В бой князь не пустил, удержал в штабе, и тут обнаружилась способность Степана к языкам. Заговорил по-немецки, затем с помощью пленного офицера по-шведски. Ещё нужнее стал Горохов — допрашивает «языка», пойманного шпиона, переводит речь парламентария либо дипломата союзной державы — Пруссии, Мекленбурга, Дании. Поднаторев в этикете, в танцах, в карточной игре, в комплиментах женскому полу, допущен был в бомонд [46]. Поручения имел деликатные…

Доверие к адъютанту — ныне капитану — полное. Должность, которую он занимает при Александре Даниловиче, нигде не обозначена, вслух не упоминается. Полицеймейстер Дивьер разнюхал, конечно, и негодует. Но как быть светлейшему, если на зятя положиться нельзя — навсегда ведь обижен.

— Зеваешь, батя, — сказал Горохов и съел пешку.

Солнце опускается в залив, в серую пустоту, полоска левого берега истончилась в дымке, рвётся, сумерки отъединяют княжеский бург — враждебные тени кругом…

— Весна скоро, Горошек. Совсем отрежет нас…

Тронется Нева — берега на неделю, а то и дольше будут разобщены. Репнин пока ещё в городе, тянет с отъездом… Подумывал светлейший загодя перебраться, чтобы присматривать за царицей неусыпно. Нет — чересчур явное выкажет беспокойство. Но глаз и ушей там, за Невой, надобно вдвое больше, втрое…

— Квартиру подобрал себе?

Месяц-другой поживёт капитан в доходном доме князя, что возле Адмиралтейства. Задача гласная — надзор за Галерной верфью, негласная — наставлять тайных доносителей и число их увеличить.

— Есть камора, батя.

— Соседи кто?

— Трубач царицы, Корнелий, австриец. И плотник с верфи, Леонтий, оброчный графа Шереметева.

— Ноев ковчег. Добро. Стерпишь трубача?

— Чай, не оглохну.

Сколько же денег выделить на расходы? Прикидывает. Мелюзге — мелкие подачки, персонам более значительным — лучше подарки, чем чистоганом. Например, статс-даме её величества…

— Подкатись, Горошек!

Мужчина ладен, плечист, морда лопается — какая девка прогонит! Уши вот оттопырены, а то — Аполлона лепи с него.

— Примять бы тебе уши утюгом, что ли… Действуй, Степушок! Степушок-петушок… Атакуй курочку!

Прозвищ для него — ласковых, шутливых, а то и с издёвкой — не меньше, чем некогда у царя для друга Алексашки. Так, со смешком и как бы потешаясь, обсудили секретную кампанию. Горохов внимает, преисполненный восторга. Ради князя-благодетеля улестит и обманет, полюбит и разлюбит. Женат кавалер, но супруга пребывает безотлучно в поместье под Калугой, ибо сырость питерская ей вредна.

Исчезло светило в море, темнеет в Ореховой, а Пётр на портрете до странности долго сопротивляется тьме. Рыцарские латы неразличимы уже, рука, сжимающая жезл, едва мерцает, а лицо, пышущее молодостью, сияет будто живое.

— Благослови, государь!

И Горохов поднял глаза — с обожанием, молитвенно.

Отбиваясь, возвышается

— Карау-л!

Пьянчуга брёл как во сне, свалился в сугроб, потерял шапку. Затем, потрогав свои сивые патлы, завопил ещё громче:

— Кара-ул-л!

Орал истошно, разевая беззубый, цингой изуродованный рот. С берега сполз на карачках, заковылял, спотыкаясь, набивая синяки, по торосистому льду.

— Тихо ты! — кричали ему. — Эва таракан!

У полицейских мода — все как один отращивают длинные, висящие книзу усы. Схваченный за грудки, пьянчуга бессмысленно таращил белёсые глаза. Невдомёк ему было, что шёл прямо наперерез траурной процессии.

Гроб с телом Петра несли из Зимнего в церковь Петра и Павла. Нева замёрзла крепко, весь Питер высыпал на Неву.

«А понеже он, Онисим, напился до беспамятства и отчего кричал караул сказать не мог, дано ему батогами десять ударов».

Красный гроб на мужских плечах и следом золото, костры золота на бархате подушек. Шагают гвардейцы — зубы стиснуты, руки вытянуты — не дай Бог уронить священную ношу короны Великой, Малой и Белой Руси, Астраханского царства, Казанского, Сибирского. Следом два полковника ведут под уздцы любимую лошадь Петра, носившую его в сражениях.

Царица в чёрном — ни украшений, ни регалий, ослабевшая от горя. Слева поддерживает её Меншиков, справа адмирал Апраксин. В толпе крестятся, падают на колени.

Наблюдал шествие, гарцуя верхом, шевалье де ла Мотрей, знаменитый путешественник, видевший пирамиды Египта, мечети Стамбула, родину Христа Вифлеем.

— Приблизиться к Екатерине, — сказал он потом французскому послу Кампредону [47], — я не посмел, естественно. Вдова действительно так убивается до сих пор?

Дипломат — низкорослый, движения быстрые, цепкие, искры иронии в чёрных испанских глазах — усмехнулся, погладил седую бородку клинышком.

— Доля притворства есть.

— Здоровье у неё неважное, насколько я мог судить. Расплылась, цвет лица серый какой-то. А на Пруте… Другая женщина, яркая, варварски красивая.

— Пойдёте к ней?

— Не знаю. Вдруг вспомнит меня…

Шевалье находился в турецкой армии, когда в 1711 году, на Пруте, царица при нём снимала с себя драгоценности, отводя угрозу плена, капитуляции. Путешествует ла Мотрей — француз-гугенот — с поручениями Георга I, короля Англии, постоянное жительство имеет в Лондоне.

Смуглый, темноволосый, прокалённый солнцем атлет, он помахивает длинной трубкой, подаётся вперёд, нависает над китайским столиком, толкает его, и дипломат, смущённый развязными манерами гостя, отодвигается.

— Любопытно, маркиз, — и трубка роняет пепел, к счастью, остывший. — Вчера, когда переносили тело монарха… Герцог Голштинии шёл впереди царского внука. Царица унижает его. Бояре ей не простят.

— За ней гвардейцы, мсье… Изрубят бояр, как капусту. Она и Меншиков спят спокойно.

— Спят? Он её любовник?

— Нет, — фыркнул Кампредон. — Эрот тут ни при чём. Познакомить вас с принцем?

— О, пожалуйста! Кстати, что значит «караул»?

— Зов на помощь.

— Бродяга какой-то… Нёсся, будто собаки хватали за пятки. Прямо к царице… Его обыскивали и, представьте, под бараньей шкурой он был голый.

— Мог прятать нож. Был же случай… Для людей старой веры царь — воплощенье сатаны.

— И много таких?

— К сожалению, кучка.

— Загадочная страна, — произнёс ла Мотрей с досадой. — Русских били все кому не лень. Немцы, поляки, орды крымцев… И вот, на наших глазах… Талант полководцев? Нет, не только… Необыкновенный подъём духа, пока не угасший. Пётр ещё живёт… Сочувствую, маркиз, миссия у вас трудная.

Осведомлён шевалье отлично. По дороге из Лондона остановился в Париже. Франция и Англия в тесном альянсе, цель у них общая — оторвать Россию от Австрии, давнего союзника, вовлечь в соглашение с коалицией западной.

Вот уже четыре года Кампредон ведёт переговоры и жалуется шефам — уклончив Петербург, придирчив, подозрителен. Сотня поправок в проекте трактата — и всё же марш на месте, ни да ни нет.

— Не скрою, маркиз, англичане нервничают.

Трубка стучит по столику почти повелительно. Посол ощущает болезненное томление. Кого-то прочат на его пост? Ворчат ведь в Версале — засиделся старик, нежится, задаренный соболями, куницами.

— Дорогой мсье, я понимаю. Теперь, кажется, момент благоприятный.

— Почему?

— Мои прогнозы. Вена уже в курсе здешних событий. Угадываю: Карл Шестой возмущён. Царевич Пётр — его внучатый племянник. Воображаю, с каким скрежетом зубовным поздравят Екатерину. Охлаждение неизбежно. Держу пари, титул императрицы Вена не признает.

— И мы не признаем.

— Пусть так… Но, дорогой мсье, мы требуем от русских полного поворота во внешних делах. Отсюда следует, что приманка должна быть весомая.

— Брачный венец?

— Для царицы это особенно важно. Материнское чувство, мсье… Горы сворачивает. Анна уже устроена [48], только траур вынудил отложить свадьбу. Но есть ещё Елизавета. В печёнках сидит у меня…