— Войсковое правительство обсудило ваш неказачий поступок, решило указать на заблуждение и договориться по-мирному, не проливая братской крови.

— Разрешите! — Подтелков вскочил, решительно выпрямился. — Я все объясню. Вы спрашиваете, чего мы хотим? Извольте! Это атаман Каледин и все вы неказачью политику ведете! Это вы развязываете братоубийственную войну! По-вашему, это казачья политика, чтобы казака опять, как в пятом году, посылать убивать рабочих, сажать им на шею буржуев, которых вы в Новочеркасске пригрели. За то, что отцы-звери убивают своих сынов, стоящих за большевиков, жаловать их урядниками, вешать им медали — по-казачьи это? Ваши есаулы Чернецов, Лазарев расстреливают десятками, сотнями шахтеров, измываются над крестьянами — это по-казачьи? А мы за трудовой народ! Вместе с трудовым народом гибли в окопах, вместе и новую жизнь добывать будем... Если вы за народ, откажитесь от власти, передайте ее народу, и никакой братоубийственной войны не будет.

Горячились, доказывая каждый свою правоту. Много раз Кудинов выходил в коридор, советовался с Щаденко, и тот, оживленно жестикулируя, разъяснял бессмысленность затеянного маскарада.

А спор все продолжался. Выступил Кривошлыков, ему возражал Бирюков. Десятки раз вскакивал и, возмущенно бася своим могучим голосом, парировал наскоки противника возмущенный Подтелков. И только когда, коптя, испуганно  замигали лампы, досасывая остатки керосина, а за окном забрезжил январский рассвет, обе стороны решили прекратить бесполезные переговоры. Хитрый, рассудительный Агеев сам внес это предложение. В конце концов, думал он, ночь потрачена не зря. Подготовлена почва для того, чтобы заманить ревкомовцев в Новочеркасск.

— Надеюсь, мы ссориться не будем? — устало улыбаясь, спросил Агеев у Подтелкова. — Наш перерыв связан с разногласиями. Разойдемся, успокоимся, улягутся страсти — и все обдумаем, чтобы собраться снова.

Подтелков неопределенно пожал плечами:

— Ревком не возражает против мирного разрешения возникшего конфликта. Мы всегда выступали против гражданской войны.

— Вот и прекрасно! — подхватил живо Агеев. — Значит, переговоры прерываются временно и будут скоро продолжены. Я предлагаю встретиться в Новочеркасске, так сказать, в центре, где мы могли бы успешнее разрешить все разногласия. Там могут присутствовать все члены правительства, сам атаман.

Агеев говорил наигранно спокойным тоном, но в голосе словно звучал вызов: «Если вы уж такие храбрецы — от имени всего казачества выступаете, власть взяли, — то посмотрим, хватит ли у вас смелости явиться в столицу Дона!»

Понимая это, Подтелков решительно отрезал:

— Когда вы прикажете прибыть в Новочеркасск?

— Дата вашего приезда требует согласования.

— Донревком готов для переговоров в Новочеркасске.

А в коридоре Щаденко решительно требовал прекратить эту говорильню и ни в коем случае не соглашаться на поездку.

— Это безумие, пустые надежды! — горячился он. — Перемирия никакого не может быть! Неужто не понятно, чего хочет Каледин?

Проводив делегатов, Подтелков вступил в спор.

— Ну ты, брат, сгущаешь краски, — заявил он, — я тоже не против применения силы, где она необходима, но зачем же искусственно разжигать гражданскую войну? Мало тебе крови?

В голове Подтелкова глубоко сидела идея о братской  казачьей солидарности, возможности договориться с врагами революции мирным путем. Как известно, много позже ему пришлось поплатиться жизнью за эту слепую веру.

Вскоре делегация ВРК — Подтелков, Кривошлыков, Кудинов, Лагутин, Скачков — отправилась в Новочеркасск.

Как и следовало ожидать, переговоры ничего не дали. Выманив к себе руководителей комитета, Каледин, конечно, не расправился с ними, как советовали ему другие белогвардейцы, не желая навлекать на себя возмущение казаков. Но он поручил это сделать Чернецову. Затеяв переговоры, атаман двинул отряд головорезов на Каменскую.

Делегация Ревкома возвращалась в станицу под орудийный гул и частые очереди пулеметов: наспех сколоченные отряды Красной гвардии уже вели неравный бой с чернецовцами на подступах к Каменской.

Сдерживая натиск пьяных карателей, жиденькие цепи красногвардейцев пятились к окраинам станицы. Пришлось, погрузив все имущество Донревкома в вагоны, оставить Каменскую и отойти на Миллерово. В пути удалось сколотить надежный отряд, который и остановил врага, а потом погнал его назад. Через неделю красногвардейцы заняли Каменскую.

После освобождения станицы от чернецовцев я по заданию Донревкома выехал в родные края. Там с помощью местных коммунистов мне предстояло срочно заняться организацией отрядов Красной гвардии.

Вот они, родные, до боли любимые места. Под бугром беспорядочно раскиданные белые хаты хутора Лукичева и среди них одна, которую я мог узнать с закрытыми глазами, — наша хата. Серенькие, знакомые с детства, огороженные плетнями дворы, сгорбившиеся под тяжестью времени колодезные журавли, старая церковь на обочине пыльной дороги...

Где оно, мое горькое детство? Трудное, беспокойное, наполненное заботами детство обыкновенного хуторского мальчика из большой семьи крестьянина-батрака. Где выгон за хутором, протоптанные копытцами телят пыльные тропки и мои вихрастые друзья? Где илистый, заросший осокой ручеек, в котором мы ловили рубахами в жаркий полдень плотву, полоскались в его грязно-зеленой воде?  

Отсюда, из милого сердцу Лукичева, двенадцатилетним мальчонкой ушел я с тощей холщовой сумкой в страшный и непонятный мне мир. Кажется, все это было вчера.

Кажется, но если посмотришь на себя, с грустью скажешь: постарел! На плечах серая солдатская шинель с погонами подпрапорщика, на груди два георгиевских креста и медали. Позади бескрайние степные дороги Дона, тяжкий путь солдатчины, окопы, война, кровь.

Что-то теперь ждет меня в родном хуторе, взбудораженном революцией?

А Лукичев и впрямь гудел, как улей. Куда делись его спокойствие, былая степная сонливость?

В воскресный день, как и всегда, рано поплыл над куренями перезвон колокола. После окончания службы священник повел всех прихожан в школу. Здесь за столом сидели полковник Поливанов, атаман станицы Ново-Донецкой Минаев и незнакомый мужчина, одетый в кожаную тужурку, с военной выправкой и золотыми кольцами на руках.

Когда уселись, угомонились, к столу подошел священник.

— Православные! — обратился он спокойным певучим голосом. — Тяжкое время переживает наше многострадальное отечество. Чужеземные враги топчут русскую землю, наши нивы, надругаются над святынями православной церкви. Имя тем врагам — германцы. Но есть, появились другие враги. Они живут в нашем отчем доме, носят русское имя, а сеют смуту и ссору в сердцах людей. Сейчас господин полковник и господин представитель власти все пояснят вам. Я призываю вас верить им!

В притихшем зале — ни шороха. Только слышно, как простучали каблуками начищенные до блеска сапоги Поливанова, приглушенно звякнули шпоры.

И речь свою полковник начал так, чтобы не расплескать эту благоговейную тишину, внимание послушных прихожан, — начал спокойным, размеренным баском.

— Братья, друзья мои, к вам обращаюсь я, уповая на вашу преданность родине и Войсковому правительству:

Слушали внимательно, чинно. Внушительный вид, большая с серебристым ежиком голова, кустистые брови оратора невольно завораживали, внушали уважение. Сказывалось и прошлое: кто в хуторе да и во всей округе  не знал самого богатого и влиятельного человека — помещика Поливанова, кто не ломал перед ним шапки! Но вот по рядам зашелестел приглушенный шепот, головы закачались, загремели стулья. Господин полковник коснулся старой, незаживающей крестьянской раны — заговорил о земле. Бас его крепчает с каждым мгновением, лицо багровеет, длинные беспокойные руки не находят места.

— Безобразия надо прекратить! — кричит он. — Мы не должны отбирать помещичьи земли, грабить чужое добро. Крестьянские комитеты распустить, а смутьянов-большевиков арестовать! Все, что взято у помещика Шаповалова, у моего отца — Поливанова, возвратить! Выберем законное правительство через Учредительное собрание — оно и помирит всех. Верьте мне: я ваш человек, вы знаете меня не один год! Я и отец мой всегда делали только хорошее.