— Нет, нет! Herzchen, liebchen20, не плачь! — Лион притянул ее на колени к себе, прижал ее голову к своему плечу, обнял. — Прости меня, herzchen, я не хотел доводить тебя до слез.

— Теперь ты знаешь, — всхлипывая, выговорила Джастина. — Ни на что я не гожусь. Я же тебе сказала, все зря, ничего у нас не выйдет. Я так боялась тебя потерять, Ливень, но я же знала, если ты увидишь, какая я никчемная, ничего у нас не выйдет!

— Ну конечно, ничего бы не вышло. Как могло быть иначе? Ведь я не помогал тебе, herzchen. — Он приподнял ее голову, заглянул в лицо и стал целовать веки, мокрые щеки, уголки рта. — Это не ты, это я виноват. Я старался тебе отплатить, хотел посмотреть, далеко ли ты зайдешь, если я не сделаю ни шага навстречу. Но, видно, я не так тебя понял, nicht Wahr?21 — Голос его зазвучал глуше, и в нем явственней слышался немецкий акцент. — Слушай, если ты этого хочешь, будет и это, будет и то и другое.

— Нет, Ливень, пожалуйста, давай про это забудем! Не умею я чувствовать по-человечески. Ты только во мне разочаруешься!

— Ты все прекрасно умеешь, herzchen, я это понял, когда видел тебя на сцене. Как ты можешь в себе сомневаться, когда ты со мной?

Это было так верно, что слезы ее разом высохли.

— Поцелуй меня, как поцеловал в Риме, — прошептала она. Только это было совсем, совсем не похоже на тот поцелуй в Риме. Там было что-то грубое, внезапное, опасное, здесь — глубокая истома, в нее погружаешься неспешно, и все, что ощущаешь кожей, и на запах, и на вкус, проникнуто сладострастием. Пальцы Джастины вернулись к пуговицам его рубашки, пальцы Лиона — к молнии ее платья, потом он притянул ее руку себе под рубашку, на грудь, где густо курчавилась мягкая поросль. Внезапно его губы крепче прижались к ее шее, и, беспомощная, потрясенная, Джастина едва не потеряла сознание, почудилось — она падает, и оказалось, она и вправду распростерта на шелковистом ковре и смутно различает над собой лицо Лиона. На нем уже нет рубашки, а может быть, не только рубашки, в пляшущих отсветах камина видны лишь его плечи и красивые сурово сжатые губы. Нет, она навсегда уничтожит эту суровую складку! Она зарылась пальцами в густые волосы у него на затылке, притянула к себе его голову — пускай целует еще, крепче, крепче!

Какое это было чувство! Губами, руками, всем телом она узнавала каждую частицу его тела, словно обрела что-то извечно родное и все же сказочное, неведомое. Мир сжался до полоски у камина, где отсветы огня плещут о край темноты, и Джастина раскрывается ему навстречу и понимает наконец-то, что было его секретом все годы их знакомства: что в воображении он, должно быть, обладал ею уже тысячи раз. Это подсказывают ей и опыт, и впервые пробудившееся женское чутье. И она беспомощна, обезоружена. Со всяким другим такая беспредельная близость, такая поразительная чувственность ужаснули бы ее, но он заставил ее понять, что все это — для нее одной. И она знала, все это — только для нее. До последнего мгновения, когда она вскрикнула, не в силах больше ждать завершения, она так сжимала его в объятиях, что, казалось, ощущала каждую его косточку.

В утоленном спокойствии проходили минуты. Теперь оба дышали ровно, легко и свободно, голова его лежала у нее на плече, ее колено — на его бедре. Постепенно ее стиснутые руки разжались, она сонно, ласково стала поглаживать его по спине. Лион вздохнул, повернулся, откинулся навзничь, казалось, он отдается в ее власть, бессознательно ждет, что она еще полней насладится их слиянием…

И все же она была застигнута врасплох, задохнулась от изумления; он сжал ее виски ладонями, притянул к себе, его лицо было совсем близко, и она увидела — в этих губах уже нет ни следа вечной суровой сдержанности, так они сложены только из-за нее и для нее одной. Вот когда в ней поистине родились и нежность, и смирение. Наверно, это отразилось на ее лице, потому что глаза Лиона так засияли ей навстречу, что она уже не могла вынести его взгляда, наклонилась еще ниже и прильнула губами к его губам. Наконец-то мысли и чувства сплавились воедино, и у нее даже крика не вырвалось, беззвучный счастливый всхлип потряс все ее существо, она уже ничего не сознавала, только слепо наслаждалась полнотой каждого мига. Мир замкнулся в последней завершенности, и все исчезло.

Наверно, Лион поддерживал огонь в камине, потому что, когда сквозь занавеси просочился мягкий свет лондонского утра, в комнате было еще тепло. На этот раз, едва он шевельнулся, Джастина встрепенулась и пугливо сжала его локоть.

— Не уходи!

— Я не ухожу, herzchen. — Он сдернул с дивана еще одну подушку, сунул себе под голову, притянул Джастину поближе и тихонько вздохнул. — Тебе хорошо?

— Да.

— Не холодно?

— Нет, но если тебе холодно, можно перебраться в постель.

— После того, как мы столько часов занимались любовью на меховом ковре? Какое падение! Даже если простыни у тебя из черного шелка.

— Нет, просто белые хлопчатобумажные, самые обыкновенные. А этот кусочек Дрохеды недурен, правда?

— Кусочек Дрохеды?

— Ковер. Он ведь из шкур тамошних кенгуру, — объяснила Джастина.

— Маловато экзотики и эротики. Я для тебя выпишу из Индии шкуру тигра.

— Это мне напоминает один стишок, я его когда-то слыхала:

Угодно ль? Пуститесь

Вы с Элинор Глин

В грешные игры

На шкуре тигра.

Иль соблазнитесь

Один на один

Ввязаться с ней в грех,

Подостлав иной мех?

— Что ж, herzchen, тебе и правда пора вспоминать свои привычки, — улыбнулся Лион. — Ты уже полсуток не проявляла легкомыслия, только отдавала дань Эросу и Морфею.

— Не чувствую сейчас потребности в легкомыслии. — Джастина улыбнулась в ответ и преспокойно притянула его руку туда, куда захотелось. — Стишок про тигровую шкуру уж очень кстати, вот я и не удержалась, но теперь мне больше совсем нечего от тебя скрывать, так что и легкомыслие уже ни к чему, правда? — Она вдруг принюхалась, чуть потянуло запахом несвежей рыбы. — Фу, черт, ты ведь так и не поужинал, а теперь уже время завтракать. Не можешь же ты питаться одной любовью!

— Да, пожалуй, если ты хочешь, чтобы я и впредь так же убедительно ее доказывал.

— Ну, брось, ты и сам получил полное удовольствие.

— Еще бы. — Он вздохнул, потянулся, зевнул. — Любопытно, догадываешься ли ты хоть немного, до чего я счастлив.

— Кажется, догадываюсь, — негромко ответила Джастина.

Он приподнялся на локте, посмотрел внимательно:

— Скажи, ты только ради роли Дездемоны вернулась в Лондон?

Она больно ущипнула его за ухо.

— Теперь я тебе отплачу, довольно ты меня гонял вопросами, как девчонку на экзамене. Ты-то сам как думаешь? Лион усмехнулся, легко разжал ее пальцы.

— Если ты мне не ответишь, herzchen, я тебя задушу гораздо основательней, чем твой Отелло — Марк.

— Я вернулась в Лондон играть Дездемону, но все равно из-за тебя. С той минуты, как ты меня тогда поцеловал, я была сама не своя, и ты прекрасно это знаешь. Вы очень умный человек, Лион Мёрлинг Хартгейм.

— По крайней мере у меня хватило ума понять с первой же встречи: я хочу, чтобы ты стала моей женой. Джастина порывисто села.

— Женой?!

— Да, женой. Если б ты была мне нужна как любовница, я получил бы тебя много лет назад. Это было бы не так уж трудно, я же знаю, как у тебя голова работает. Я только потому этого не добивался, что ты мне нужна именно в жены, и я понимал, ты еще не представляла себя в такой роли.

— Пожалуй, и сейчас не представляю. — Джастина пыталась освоиться с этой мыслью. Лион поднялся на ноги, поднял и ее.

— Ладно, поупражняйся немножко, приготовь мне что-нибудь позавтракать. Будь мы у меня дома, я бы похозяйничал, но в своей кухне каждый стряпает сам.

— Сегодня я не прочь накормить тебя завтраком, но обречь себя на это до конца дней моих? — Она покачала головой. — Пожалуй, это не по мне, Ливень.