— Я тоже, — согласился Бенедикт, обрадовавшись, что Норрис несколько расслабился. — Когда-нибудь они перестанут верить всей этой чепухе, которой их обольщают, и производство пудры и румян не сможет соперничать с производством бобовых.

— Ну, во всяком случае, соевых бобов, — саркастически отозвался Норрис и, прихватив толстую папку, помеченную «Бойер: совершенно секретно», неторопливо вышел из кабинета, похоже, не особенно удрученный.

Бенедикт отметил про себя, что надо бы выяснить, получал ли Норрис какие-нибудь предложения от конкурентов. Поставив перед собой цель и приложив к этому деньги, он мог узнать почти все.

Хотя ему уже было пора собираться на ленч со старинным приятелем своего отца Конрадом Хилтоном, который жаждал похвастаться своим последним приобретением — отелем «Уолдорф-Астория», Бенедикт продолжал сидеть, тупо уставившись на рекламный разворот, изображавший топ-модель сезона Дориен Ли.

Еще утром, едва он прочитал текст, сопровождавший снимок в журнале, другое лицо предстало перед его внутренним взором, лицо Людмилы, жены шофера, холодное лицо служанки, которую Хани теперь повсюду возила с собой, холодное лицо служанки, на котором на одно коротенькое мгновение показался отблеск огня, полыхавшего внутри нее.

Он не понимал, почему думает о Людмиле, вспоминая ее длинные, бледные пальцы, расчесывавшие, заплетавшие, завивавшие и укладывавшие волосы его жены почти так же красиво, как — однажды он случайно увидел — она быстро и уверенно складывает букет.

Лед и пламя. До того дня, на прошлой неделе, Людмила являла собой воплощение льда, когда с холодным, непроницаемым видом красила ногти на ногах его жены, ушивала или расширяла ее платья, или делала Хани массаж и питательные маски — Хани всегда утверждала, что у нее «ужасно, ужасно сухая» кожа.

Когда секретарь сообщил по телефону, что Милош подал машину к подъезду, Бенедикт откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, сосредоточенно размышляя о том, сколько раз он видел, как Людмила оказывает множество разных личных услуг Хани, будучи ее горничной, и сколько раз за последние полтора года он видел ее, в действительности не замечая. Неужели такое возможно! Он до сих пор помнил, как смотрел ей в глаза в самый первый раз на лестнице в доме в Палм-Бич. Он даже помнил, что подумал тогда: «Милош прав; его жена красива». Но потом? Как он мог не осознавать ее присутствия до того случая на прошлой неделе, когда Хани настояла, чтобы он разрешил Людмиле сделать ему массаж головы и шеи: он вернулся домой из офиса с головной болью, настолько сильной, что даже был не в состоянии разумно мыслить.

Он не хотел спорить и желал тогда только одного — чтобы его оставили в покое; он собирался принять новое средство от мигрени, которое они сейчас испытывали, и мечтал отоспаться, но Хани все уговаривала и уговаривала. Позвали Людмилу, и ее длинные, бледные пальцы колдовали над ним, пока он с удивлением и благодарностью не почувствовал, что голова больше не раскалывается. В высоком зеркале на противоположном конце комнаты он наблюдал за ее грациозными движениями, когда от прикосновений целительных рук боль утихала.

Он до сих пор так и не понял, почему в ответ на его замечание она вспыхнула, словно метеор, молнией сверкнувший на безмолвном темном небосводе.

Спускаясь на лифте на первый этаж, он все еще думал об этом. Он попытался сделать ей комплимент, и, да, по какой-то неясной причине ему хотелось увидеть, как она улыбается. Что он тогда сказал? Кажется что-то вроде: «Между нами, ваши с Милошем руки стоят целого состояния. Я в жизни не знал никого, кто мог бы вернуть жизнь машине, как ваш муж, а теперь я нахожу, что вы способны вернуть к жизни и меня. Вероятно, все ваши дети будут маленькими Моцартами. Или мне следует сказать — Дворжаками?»

Она отдернула руки от его шеи так поспешно, что он повернулся и заглянул ей в лицо. Насколько он помнил, немногие за всю его жизнь смотрели на него с такой яростью. По сути, он смог припомнить только одного человека — женщину, которую он отверг много лет назад.

— Я стою большего, я не просто пара рук, полковник Тауэрс. Надеюсь, когда-нибудь в ваших великих Соединенных Штатах Америки я стану знаменитой благодаря своему уму.

Она словно выплюнула в него эти слова, а ее огромные темные глаза полыхали, словно в их глубине неистовствовали ударные инструменты: тарелки, гонги и барабаны.

Он не знал, смеяться ему или просить прощения, но поскольку чувствовал сильную слабость, только-только избавившись от мучительной боли, терзавшей его целый день, он лишь закрыл глаза и сказал ей:

— Пожалуйста, продолжайте действовать сейчас руками, Людмила. Мы поговорим позже о том, на что способна ваша голова.

Он намеревался рассказать Хани, как ее драгоценная Людмила продемонстрировала свой характер, но потом передумал. И он совершенно не понимал, почему сегодня вспомнил об этом снова, как вспоминал несколько раз за прошедшую неделю.

— Твоя жена хорошая массажистка, — неожиданно для себя выпалил Бенедикт, когда «кадиллак» ехал в сторону Пятой авеню.

— О, мне очень приятно, что вы так считаете. Людмила рассказала мне о вашей головной боли.

— Она полностью сняла ее.

— Да, сэр. — В голосе Милоша послышалась тревога.

— Она не хочет пройти обучение и стать косметологом и тому подобное? Я уверен, что миссис Тауэрс с радостью устроит это.

— О, спасибо, сэр, но не стоит, сэр, я не… ну, наверное, я должен обсудить… — Милош не пытался скрыть свою растерянность.

— Чем она хочет заниматься? — Последовала продолжительная пауза. — Итак?

— Я право не знаю, сэр. Она очень интересуется бизнесом… бизнес-школа… ну, может, стенография, машинопись или колледж.

— Это практически одно и то же.

— Она проходит несколько заочных курсов, сэр. Все свое свободное время она учится, сэр.

Милош даже не пытался скрыть свое уныние. Любопытно.

Они почти подъехали к громадному отелю на Парк-авеню, теперь входившему в сеть хилтоновских гостиниц.

— Спроси, как она намерена воспользоваться своими мозгами, Милош.

Бенедикт рассчитывал, что его фраза прозвучит шутливо. Но когда Милош ответил мрачно: «Да, сэр, мне самому хотелось бы это знать», он понял, что выразился так, будто ему действительно интересно услышать ответ.

В прошлом году Бенедикт стал бывать дома все реже и реже, и поскольку его путешествия, хотя он и облетел чуть ли не весь земной шар, длились обычно не более нескольких дней, Хани никогда не выражала желания поехать с ним.

Но теперь, с открытием новых фабрик и исследовательских центров в Англии, Швейцарии и Франции, положение изменилось, и он сказал ей, что ему кажется самым разумным проводить больше времени в Европе, по месяцу-полтора, начиная со следующего воскресенья. С тех пор как он вернулся с войны, он не уезжал из дома на такой длительный срок.

Узнав дату отъезда, Хани, оправдав все его ожидания, скорчила кислую гримасу:

— Ты пропустишь премьеру «На юге Тихого океана». Это будет самое фантастическое представление, какого не видели на Бродвее с довоенных времен. Роджерсы рассчитывают, что мы появимся на открытии.

— Полагаю, едва ли мое отсутствие испортит вечер Дику Роджерсу. Как я слышал, билеты распроданы за несколько месяцев. — Бенедикт попытался укрыться за листками «Нью-Йорк таймс», но Хани подошла к нему и примостилась на ручке кресла.

— Дорогой…

Она вдруг заговорила мягко и вкрадчиво. Определенно, ей что-то нужно.

— Да? — Бенедикт не отрывал глаз от газеты, не обращая внимания на ее маневры. Хани провела пальчиком по щеке мужа.

— Меня только что осенила замечательная идея. Я прощу тебе «На юге Тихого океана», если… — Она заколебалась, пытаясь угадать его настроение. — Так вот, Форды и супруги Луциус Клэй отплывают на «Куин Элизабет», кажется, третьего или четвертого числа. Мы ни разу по-настоящему не отдыхали вместе с тех пор, как ты вернулся, не считая той недели в Вирджинии. Синтия говорила мне, что если бы был хоть малюсенький шанс, что мы присоединимся к ним в Париже… но до сих пор я об этом даже не задумывалась. Поехать вместе с тобой в Париж… О, дорогой, разве это не чудесно, и я знаю, как искренне ты восхищаешься Луциусом. Я в восторге при мысли, что мы можем поплыть с ними на «Куин». Рейс длится всего пять или шесть дней…