— Ну что притихли? — спросил Степан Егорович. — Боязно было?

— Нет, — ответил Алёша.

— А я не люблю грозы, боюсь. Я её ещё, наверное, маленьким испугался, — сознался Фёдор Александрович.

— А я не боюсь, — повторил Алёша.

Они шли по дороге. В колеях стояли глубокие лужи, а по обочинам прыгали серые лягушки.

— Это только первый заход был, — сказал Степан Егорович. — Вот увидите, гроза сейчас даст круг и вернётся.

И правда, когда они пришли на станцию и сели в поезд, гроза вернулась. Она притащила с собой ещё больше дождя и грома. В окна вагонов будто кто-то бросал воду огромными пригоршнями. Казалось, что резкие сухие удары вот-вот рассекут железные крыши вагонов. А поезд шёл себе и шёл, только чуть вздрагивал.

Когда грибники вернулись, Гуркины их встретили горячим самоваром. От чая никто не отказался, но угощать аспирином, как предполагала Татьяна Лукинична, никого не пришлось.

«Петушок»

Тётя Маша сберегла сахарку и решила сварить варенье. Давно не варила, а теперь надо сварить, хоть баночку. Мало ли что, вдруг кто-нибудь заболеет? И Стёпа по варенью соскучился.

Ягоды все давно сошли, варила из слив. Она помешивала сироп и готовилась опустить сливы в закипевший сахар.

Кто-то постучал. Тётя Маша открыла дверь Наталье Алексеевне — Алёшиной учительнице. Она уж не первый раз приходила. И теперь пришла поговорить.

— Как же быть Алёше со школой, если он будет жить у Гуркиных, совсем в другом районе?

Тётя Маша и сама уже об этом думала. Знала, что не легко будет Алёше привыкать к новой школе, к новым товарищам.

— Вот соберёмся, решим, — сказала она.

— Времени осталось маловато. Я его внесла во все списки — и на учебники и на ордера.

Наталья Алексеевна вынула из сумочки тетрадь и подчеркнула карандашом Алёшину фамилию. От чая она отказалась.

— Стараюсь избегать, — сказала она. — Больше трёх стаканов в сутки не пью.

Тётя Маша помешивала варенье, и они потихоньку разговаривали.

— Никак он там не приживается, — рассказывала тётя Маша, — а они люди хорошие, образованные.

Наталья Алексеевна слушала её не перебивая, а потом спросила:

— Если всё хорошо, то почему же мальчику плохо?

— Да я не говорю, что плохо, — спохватилась тётя Маша.

— Плохо, плохо! — крикнул Фёдор Александрович, который слышал весь их разговор.

Ему нездоровилось, и он был дома.

— Разрешите? — сказал он, входя в кухню, присел к столу и вступил в разговор. — Алёшка там один, сам с собой, понимаете?

— Там Макар, — сказала тётя Маша.

— Это пока Макар, а Макар пойдёт в школу, тогда что?

Фёдор Александрович стал ходить по кухне и продолжал говорить:

— Я бы решил не так.

— А как бы вы решили? — спросила его Наталья Алексеевна.

— Я за детский дом, — сказал Фёдор Александрович. — Там коллектив, там бы он был, как все. Я сам рос в детском доме.

— С каких же годов? — спросила тётя Маша.

— Наверное, с самых маленьких, — ответил Фёдор Александрович. — Я не помню.

— Вот видишь, ты не помнишь, а он помнит, — в этом всё и дело.

— Ну и как же вы там росли? — спросила Наталья Алексеевна, склонив голову набок, и приготовилась слушать.

— Вот, как видите, вырос, — сказал Фёдор Александрович и остановился перед ней — высокий, широкий в плечах, молодой, только голова седая. Он тронул рукой волосы. — Это война виновата. Не будь войны, не поседел бы.

— Я думаю, это верно, то, что вы говорите, — сказала Наталья Алексеевна. — Воспитание ребёнка — это очень ответственно.

Она аккуратно сложила свою тетрадочку и закрыла портфель.

— Я ещё зайду дня через три, а вы уж тут решите. — И она, попрощавшись, ушла.

С ней в дверях столкнулась Настенька. Она возвратилась с ночного дежурства.

Тётя Маша стала скоблить таз. За разговорами варенье немножко пригорело. А Фёдор Александрович, увидев Настю, к себе не пошёл, остался на кухне и попросил чаю.

— Вам надо бы лечь в постель, — сказала Настенька, наливая ему стакан. — Потеплее укрыться и принять аспирин.

— Так это не простуда — это моя старая рана; вот и знобит, как малярика.

— Я и говорю — надо лечь, — повторила Настенька.

— Принять аспирин — и как рукой снимет, — усмехнулся Фёдор Александрович.

Настенька обиделась. А когда Фёдор Александрович послушался и лёг, принесла ему таблетки.

— Вот сейчас примите, а это на ночь. Я знаю, — сказала Настенька, — старая рана — это очень больно. Только кажется, что зажила, а как заболит, хуже быть не может. — Она вышла, тихо затворила дверь и уже за дверью сказала. — Спокойной ночи!

Фёдор Александрович захворал и на следующий день не вышел на работу. Он лежал в постели и курил.

К нему пришла тётя Маша.

— Вот выпей, — сказала она, — пока тёплое.

Фёдор Александрович погасил папироску, взял из её рук большую, горячую кружку.

— Молоко! — удивился он. — Что-то давно его не пил, даже не помню когда.

— Пей, пей! — повторила тётя Маша.

Фёдор Александрович пил молоко, а тётя Маша, пригорюнившись, оглядывала его пустую комнату. Стояла в ней раскладушка, табурет да чемодан в углу. Ни стола, ни стула.

— Не нравится? — спросил Фёдор Александрович.

Тётя Маша не ответила, а погодя сказала:

— Вот ты, Александрович, вчера про детский дом говорил. Мне и в Совете тоже говорили, а я никак не решусь. Хочу сама завтра поехать.

— Очень хорошо, — обрадовался Петров. — Непременно поезжайте. Сами посмотрите, и всё будет в порядке.

— Был бы ты здоров, — сказала тётя Маша, — мы бы с тобой вместе поехали, вместе бы поглядели, а ты вот захворал. — Она поглядела на него с укором и добавила. — Придётся одной ехать.

Тётя Маша ушла на кухню. А Фёдор Александрович задремал. На табуретке, рядом с его раскладушкой, осталась пустая кружка. Ребята Тимохины эту кружку звали «петушок». Когда ещё маленькими были, заболеют, «петушок» тут как тут — и с молоком, и с киселём, и с липовым цветом. Только Макар не признавал «петушка», потому что ничем не хворал. Тётя Маша «петушка» берегла. Не нужен «петушок», она его вымоет и приберёт, чтобы не разбили.

— Мне его моя мать купила, — говорила она. — Давно, на ярмарке.

Стоит «петушок» у постели Фёдора Александровича, а Фёдор Александрович согрелся и уснул.

«Ты чья?..»

Рано утром тётя Маша уехала за город.

— Как тут к детскому дому пройти? — спросила она женщину, которая повстречалась по дороге от станции.

— Идите прямо до конца улицы, там увидите, — ответила та, а отойдя, крикнула: — Увидите, ребятишки копаются!

Тётя Маша шла, торопилась, но конца улицы всё ещё не видать. И ноги у неё будто не свои, и каждый шаг будто в гору, хотя дорога ровная.

«Осень нынче ранняя, — подумала тётя Маша, глядя на опавшие листья в придорожной канавке. — Бывает, ещё только в октябре тополь лист роняет, а сейчас гляди как осыпается».

Тётя Маша старалась думать о чём-нибудь другом, только не про Алёшу, а он-то и не шёл из головы. Сегодня всю ночь глаз не сомкнула. Нелегко ей было собраться и поехать по адресу, который дали в райсовете.

Перед большим приземистым домом тётя Маша увидела ребят. Она остановилась у калитки, смотрела и никак не могла понять, чем это они заняты. Наконец, присмотревшись, поняла: ребята обвязывали еловыми ветвями маленькие деревца. Некоторые гонялись с ветками друг за дружкой, другие прыгали через бечёвку. Игры было больше, чем работы, но всё-таки несколько яблонь уже стояло в зелёных, мохнатых башмаках.

— Вам кого, тётя?

У калитки стоял мальчик — черноглазый, с широким скуластым лицом — и внимательно её разглядывал.

— Да вот к вам приехала, — ответила тётя Маша.

— К нам? — недоверчиво переспросил мальчуган.

Тётя Маша отворила калитку и вошла. К ней уже спешила воспитательница.