Учителей тоже иногда неплохо бы ставить в угол.

Я сам выхожу искать Мартинелли. Спрашиваю у дежурного. Он его не видел. Ну, ясно, спал, как всегда. В первый раз в жизни я, никогда и словом не обидевший обслуживающий персонал, говорю дежурному такое, что он подпрыгивает на месте. Потом спускаюсь по лестнице и спрашиваю у вахтера.

Двери школы закрываются на время уроков — Мартинелли никак не мог выйти. Я возвращаюсь наверх, обшариваю все помещения, навстречу мне идет директор, я говорю ей, что пропал ученик. Директрисы не могут жить без расследований. Она заходит в класс, восстанавливает цепь событий, велит позвать дежурного и вахтера и заключает, что Мартинелли не мог выйти за территорию школы. Маэстро Пальяни, с натянутым на глаза шарфом, знаком показывает ребятам, чтобы они делали вид, что его не замечают, но сложенными кончиками пальцев и кивком головы спрашивает у них: «Кто пропал?»

Дело усложняется. Скоро уже о нем будет знать вся школа: учителя начнут выглядывать в коридор, но не слишком смело, опасаясь встретить директора, а мальчишки воспользуются моментом, примутся запускать бумажные самолетики и устроят войну линейками.

Конечно, во всем виноват я — я же разрешил Мартинелли выйти. И директор есть директор, но ведь она еще и женщина: она волнуется, как волновалась бы за своего внука, если бы тот потерялся. Только мальчишки спокойны, все как один. У Джордани на физиономии слезы давно обсохли, и он снова хихикает.

— Ты знаешь, куда подевался Мартинелли?

— Он во дворе, синьор учитель.

Мигом вниз по лестнице — я и директриса. Она, конечно же, добежит гораздо позже, а я уже там — осматриваюсь вокруг и вижу Мартинелли: он стоит с невозмутимым видом и неотрывно на что-то смотрит.

Я подхожу поближе: он рассматривает маленькое деревце, растущее в каменной вазе, и осторожно гладит первые зеленые листочки.

— А вы говорили, что весна еще далеко, синьор учитель.

А вот и запыхавшаяся директриса. Сложно будет ей все объяснить.

— Это я во всем виноват, синьора.

Я рассказываю ей про диктант, про серое небо в окне, про голые ветви деревьев. Потом беру за руку Мартинелли и возвращаюсь с ним в класс. Я снова стал добрым, но в душе мне стыдно за все эти двойки и тройки:

— Мартинелли, — говорю я, — ты знал про это дерево в саду?

— Мы все знали, синьор учитель. Мы сегодня перед уроками его заметили. И ждали, когда и на большом дереве листочки распустятся. Десять ластиков тому, кто увидит первый листок.

Так вот почему они смотрели на окно: они ждали весну, которая должна была прийти на школьный двор, показаться на дереве. Та самая весна, которая, оказывается, уже пришла, но ни я, ни старик Пальяни об этом не подозревали. Ни директриса, сидящая у печки в своем кабинете, ни спящий дежурный, ни секретарь, занятый выписыванием буквы «Н» в дипломе красными чернилами, — никто из нас об этом не подозревал.

— Ну что, чем все закончилось? — спрашивает, всунувшись в дверной проем, маэстро Пальяни.

— Пришла.

— Кто?

— Весна!

Бедный Пальяни чуть не бегом бежит от моей двери, возмущенный:

— Ох уж мне эти молодые учителя!

А мы всем классом — потому что и я снова стал мальчишкой и мне стыдно, что полчаса назад я был вредным и злым учителем, — устраиваемся у окна, чтобы дерево было лучше видно. Интересно же, кому достанутся десять ластиков.

Внизу во дворе перед вазой с деревцем неподвижно стоит директриса. Ах, она, значит, тоже заметила… Она тоже, как Мартинелли, потихоньку дотрагивается до зеленых листочков — очень осторожно, чтобы их не повредить. Такая взрослая и серьезная женщина! Подумать только: нужен был ученик четвертого класса, чтобы она поняла, что такое весна.

Ага! Я увидел первый листок! Он спрятался в углублении между веткой и стволом, так что его не так просто заметить. Мартинелли, похоже, еще не заметил. Если я скажу, что нашел его, десять ластиков мои. Но я молчу. Не хочу красть ни у кого весну.

IX. Запах яичницы

Сегодня ребята пришли в школу без портфелей — мы идем на прогулку. Мама Леонарди не отстает от меня ни на минуту:

— Синьор учитель, следите, чтобы он не бегал, он у меня такой слабенький. И скажите ему, чтобы ни в коем случае не снимал пальто и на солнце долго не сидел. Из фонтанчиков пусть не пьет, и в тени тоже пусть не сидит…

Бедный Леонарди, где ж ему сидеть?

— Я о нем позабочусь, синьора, вы не волнуйтесь.

Мама Леонарди — маленькая бледная женщина, вечно согнутая под весом огромной хозяйственной сумки, доверху набитой капустой, артишоками, картошкой. Наружу из сумки торчит большой пучок салата, напоминающий перья на шляпе. У нее семеро детей. Этот младший.

— Он очень слабенький, — продолжает она. — Не такой, как остальные ребята. Я ему теплый свитер поддела.

Я тем временем подмигиваю Леонарди: «Не бойся, будешь бегать, как все остальные, и пальто снимешь, хочешь — на солнце сиди, хочешь — в тени…»

Не дай Бог принимать этих мам всерьез. Мальчики у всех слабые. Даже здоровые, рослые бутузы с почти мужскими голосами, которых стыдно уже выводить на прогулку в коротких штанишках. В каждом классе таких наберется не меньше четырех. У некоторых над губой уже пробивается пушок, предвестник усов. Учитель немного стесняется таких учеников, они ведь почти что с него ростом. Он сажает их на самые дальние парты, а на прогулке ставит в хвост колонны. Они идут, вжав голову в плечи, потому что им тоже стыдно быть учениками начальной школы и идти вместе с малышней. Они ничему не учатся. Но будут просиживать по несколько лет в третьем, четвертом и пятом, пока пушок над их губой не превратится в настоящие усы и на их пути не встретится наконец учитель, который переведет их в среднюю школу. Не потому, конечно, что они этого заслуживают, а потому что усы — это уже слишком.

Итак, в конце колонны — большие, в начале — малыши, все строятся по росту. Тоненькие голоса в голове колонны, басы — в хвосте. Учитель мечется от начала к концу:

— Вперед. Плотнее. По дороге не разговаривать. Мартинелли, кончай дурака валять. Осторожно, сейчас нужно перейти дорогу…

Немало нервов стоит учителю подобная прогулка: те, что впереди, идут, не разбирая дороги, не обращая внимания на трамваи, машины, стены — зачем, есть ведь учитель, который следит за всем. Если нужно, он скомандует: «Стоп!» Если нужно, возьмет за руку впередистоящего и сам повернет направо, налево или остановится. При этом свободной рукой он будет подавать знаки хвосту колонны, но там, конечно же, ничего не видят и на полном ходу врезаются в первые пары. Тут же начинаются протесты, пихания, пока учитель не закричит:

— Всё, можете переходить!

И путь продолжается, и вот мы уже на другой стороне улицы. Для того чтобы снова выстроить их в ряд, к тому же по росту, нужно надрывать связки, потеть, да еще и народ, столпившийся вокруг и смеющийся над нами, действует на нервы. Тетушки, идущие с рынка, что неподалеку, стоят как вкопанные со своими набитыми сумками и смотрят на нас:

— Это мальчики из школы «Данте Алигьери», — слышу я одну из них.

— Ты посмотри, какой учитель у них молодой, сам почти мальчишка. И как они его слушаются?

Лавочники выходят из своих магазинчиков и гладят по голове проходящих рядом с ними малышей.

— Доброе утро, синьор учитель!

Это булочник поздоровался. Из его лавочки тянется горячий запах свежей пиццы. В Риме щедро посоленную и политую оливковым маслом лепешку из теста тоже называют пиццей. Ну и как мне тут удержать моих мальчишек? Все они устремляются в лавочку этого хитрого булочника, который не просто так выходил на улицу поздороваться со мной.

Втиснулись все, кроме Мартинелли.

— А ты что, не будешь пиццу?

— He-а, я не люблю.

Любит, конечно, бедняга Мартинелли, у него просто нет денег.

— Купи-ка мне двойную порцию, — протягиваю я ему монеты.

Да-да, учитель тоже ест пиццу. Не по дороге, конечно, но на полпути, когда мы придем к Римскому Форуму.