- Однако Лара говорит - у него сложности с дочерью...

- Ларочка не объяснила? Так я и знала! Ляля - красивая и добрая девочка, но вот беда: ей скоро девятнадцать, а разум у нее четырехлетнего ребенка.

Кириллов достал фотографию.

- На дауна не похожа.

- Ляля - не даун. Не помню, как это называется, что-то сложное, не выговоришь. И, к сожалению, практически неизлечимо, возможно только небольшое улучшение. Фурманов считает, что у дочки дурная наследственность от матери. У Ларочки младший брат - инвалид детства. У него паралич, он не ходит и не говорит, а вдобавок еще и аутизм. И Фурманов считает, что это наследственное. Поцелуй меня.

- Что?

- Немедленно поцелуй меня, пока они не пришли!

Кириллов обнял Ирину, прижался к ее губам. Закрыл глаза. И стало темно и тихо, и уединенно, как тогда, на теплоходе, в ее каюте-люкс. И показалось, что многоэтажный дом покачивается на волнах. "А вот и мы-ы..." - донесся издали голос Лары. И дом-корабль перестал раскачиваться.

3

В три часа ночи в квартире Кириллова раздался звонок. Кириллов встал, набросил халат и недовольно спросил у двери:

- Кто там?

Он ожидал услышать голос соседа по площадке: вечно тому нужно позвонить по телефону, стрельнуть сигарету или двадцать рублей до получки. Некурящий Кириллов специально держал пачку сигарет на тумбочке в прихожей, а в верхнем ящике - несколько мелких купюр и пригоршню мелочи.

- Кто там? - громче повторил Кириллов.

И вместо ответа услышал не то мычание, не то всхлипывание. Надо же так упиться! Кириллов глянул в глазок. Вместо пьяного соседа на него смотрела Ирина. Кириллов лязгнул засовом и распахнул дверь.

- Ты?! Ничего себе!

Ирина стояла на площадке, прижав руку к горлу, и глядела на Кириллова так, словно только что умер самый близкий, самый родной для нее человек. И даже не так: словно она сама только что убила (возможно, по неосторожности) близкого человека. И теперь прибежала к Кириллову в поисках убежища. В это тем легче было поверить, что пальто она набросила поверх пижамы и неуместные осенней ночью, в дождь, летние туфли надела на босу ногу.

Кириллов взял Ирину за руку, втащил в прихожую, запер дверь, достал из тумбочки толстые шерстяные носки. Хотел просто отдать Ирине, но она стояла неподвижно, судорожно всхлипывая и прижимая руку к горлу, так что пришлось снова, как в их первый раз, встать перед ней на колени, стащить с ледяных ступней туфли и надеть теплые носки. Потом он взял ее за руку и, как маленькую девочку, повел в комнату. Она позволила усадить себя в кресло, но пальто не сняла, так и сидела, всхлипывая, зажимая на горле воротник. Кириллов постоял, посмотрел - и решил, что нужно как-то снимать стресс. Лучшее в таких случаях - проверенные народные средства. Он взял из бара початую бутылку коньяка и два пузатых бокала. Налил себе и ей на два пальца и всунул бокал в руку Ирине. Зубы ее застучали о стекло, она выпила залпом, по-мужски, и, когда ее подбородок запрокинулся, Кириллов вдруг увидел сквозь судорожно сжатые пальцы на горле отчетливую борозду от веревки.

- Откуда это?

- Не знаю! Я ничего не знаю! - сбиваясь с крика на шипение, ответила

Ирина. - Я была одна... в ванной... Веревка оборвалась, а я стою, смотрю в зеркало - и не узнаю себя. Понимаешь? Не узнаю!

Он налил ей еще коньяка, побольше, и она выпила, но на этот раз не залпом и не до конца. По лицу прошла судорога, она заплакала в голос, что-то пыталась сказать сквозь слезы, но только сильнее плакала, хрипела, пила и снова плакала. Лишь через полчаса Ирина немного успокоилась и могла говорить.

Как понял Кириллов из ее сбивчивого, пополам со слезами, рассказа, она была в доме одна, Сенокосов и Анна Львовна уехали к младшей дочери Ирины и решили заночевать, а у Ирины - срочная работа, сдача рукописи, она не поехала, сидела за компьютером до двух часов ночи и вдруг, без всякого перехода, оказалась в ванной, с веревкой на шее. Нет, она совершенно уверена, что никого в доме не было, никто не пытался убить ее и имитировать самоубийство, она сама... У нее были... То есть у нее есть причины, теперь она точно знает, но тогда она ничего не знала и ничего не понимала, вообще ничего, стояла перед зеркалом и видела незнакомую женщину в пижаме с петлей на шее. И прошло, наверное, полчаса, прежде чем она вспомнила, кто она такая и как ее зовут, и вспомнила адрес Кириллова - но не телефон...

- Понимаешь, - сказала она почти спокойно, - как отрезало в голове представление, что вообще существует такая вещь, как телефон: только адрес и ехать к тебе немедленно. Ладно хоть деньги на видном месте, сунула в карман пальто, влезла в туфли, хлопнула дверью и вниз по лестнице, бегом... Про лифт тоже забыла начисто. Шофер попался умный дядька, молча довез, ни о чем не спрашивал. И знаешь, что самое ужасное?

- Что?

- Когда стояла перед твоим подъездом, вдруг забыла номер твоей квартиры - и свой собственный адрес тоже. Хоть в милицию беги и просись в камеру до утра, чтобы объявили в розыск. Стояла, стояла - и пошла наугад. Просто шла по лестнице и смотрела на каждую дверь и говорила себе: нет, не то. А когда встала перед твоей дверью, сразу поняла: то. И позвонила. И, к счастью, это был ты.

- Это был я, - повторил Кириллов и отпил немного из бокала. Коньяк был хороший. В прежние времена такой коньяк не простоял бы у него и недели, но теперь он спокойно смотрел на спиртное и мог пить или не пить по собственному желанию.

- Это был ты, - повторила Ирина и тоже отпила.

- И все-таки что за причина? - спросил он. - Про которую ты не знала, а теперь знаешь, что она есть. Ты можешь объяснить?

- Это трудно.

- Жить вообще трудно.

- Умирать тоже.

Кириллов посмотрел на вспухшую борозду на ее горле.

- Особенно таким дурацким способом.

- Что? - не поняла Ирина. - Ах да, конечно. Тебе видней. Ты храбрый, ты мужчина, ты военный. Специалист по выживанию. И по умиранию тоже. А я баба. Сочинительница сентиментальных бабских романов. Если бы про войну или детективы, было бы легче. Но я про любовь пишу! - Она криво улыбнулась. - Ты читал, ты знаешь, какая там у меня любовь. Розовые сопли. Мои романы нельзя давать девушкам. Нельзя! Если девушки начнут учиться любви по моим романам, они так и останутся в девушках. Я не для девушек пишу, я для сорокалетних баб, которые ненавидят своих мужиков. Они запираются в спальне и, пока мужики пьют пиво и смотрят Формулу-1, - читают, читают, читают... Ты думаешь, если бы моим читательницам встретился рыцарь вроде тебя, они влюбились бы в него и бросили своих мужей?

Кириллов пожал плечами.

- Почему нет?

- Ты ошибаешься. Ох, как ты ошибаешься, Игорь свет Васильевич! Рыцарь ОБЖ. Специалист по жизни и смерти. Ты - настоящий мужчина, а им нужен нарисованный, придуманный мною. Ты живешь, как хочешь, делаешь, что хочешь. А мои бумажные рыцари ведут себя так, как я захочу. Как мои читательницы захотели бы, если бы оказались на месте моих героинь. Нам всем нужен не настоящий рыцарь, а нарисованный.

- И тебе тоже?

- И мне. Да, представь - и мне тоже! Я такая же баба, как мои читательницы. Мне уже крепко за сорок, Игорь. И я счастлива в браке настолько счастлива, что брак перестал иметь для меня какое-либо значение. И у меня за всю жизнь не было ничего настоящего. Ни-че-го. Только и была, что небольшая и совершенно безопасная любовь. Бывает безопасный секс, а бывает безопасная любовь. Понимаешь? Это когда оба заранее знают, что не умрут от любви, не убьют на дуэли, не выпьют яда, не заколются кинжалом. Ларка, та хоть для виду травилась, а у меня и этого не было. У нас всегда все было хорошо. И с другими мужиками у меня было все хорошо. Хорошо и безопасно, понимаешь? И даже когда появился ты, я и тогда знала, что не пойду за тобой на край света. Да ты и не позовешь... Зато я могу вставить тебя в роман и дергать тебя, книжного, за ниточки. Но ты даже в романе иногда не подчинялся и не дергался в такт, а поступал по-своему. И у меня получился почти настоящий роман. Но - почти. Потому что даже в этом романе моя героиня не могла бы умереть от любви по-настоящему. Ей бы никто не поверил. Никто. Даже мои дуры читательницы. Читательницы - даже если они дуры - всегда чувствуют, верит автор в происходящее или нет. А я - не верю. И читательницы не верят. И когда в моих романах героиня кончает с собой из-за несчастной любви, мои читательницы не рыдают, а говорят мечтательно: "Какой романтичный финал!" Для них это почти хеппи-энд, понимаешь? И это правильно, так и было задумано. Вообще когда в моих романах кто-нибудь умирает, то никто всерьез не расстраивается, все понимают, что умирает не настоящая героиня, а ее предшественница. Бывшая жена, бывшая любовница... Всегда Она, а не Я. Потому что я - главная героиня, я не могу умереть. Но это в книгах. А в жизни оказалось - могу. И мир от этого не перевернется. Я все время думаю об этом, все время пытаюсь себе представить: весь мир продолжает быть, а меня в нем нет. И представить по-настоящему не могу. Написать могу - сто раз писала. Это легко. А так, чтобы взаправду... Взаправду, оказывается, стра-ашно...