Принимая во внимание все вышеизложенное, особливо же то, что в ряде случаев степень наказания, к которому присуждается матрос, полностью оставлена на усмотрение суда, остается сказать, что американские законодатели жестоко опозорили себя, если, нимало не искажая истины, мы можем применить ко всем нижним чинам американского флота непогрешимый принцип сэра Эдуарда Кока [395]: «Одним из безошибочных признаков рабства является сокрытие или ненадежность закона». Но с еще большей готовностью можем мы подписаться под высказыванием сэра Мэтью Хэйла [396] в его «Истории обычного права», что «закон военного времени, не основанный на каких-либо твердых принципах, по существу не закон, а нечто, что соглашаются по нужде признать законом».

Мне могут возразить, и я это прекрасно понимаю, что весь характер этого морского кодекса сознательно приспособлен к боевым потребностям флота. Но, даже не касаясь серьезного и достаточно оправданного вопроса о правомерности даже в военное время — уже не с юридической, а с нравственной точки зрения — этого узаконивающего произвол кодекса, да разрешено будет спросить: почему закон этот имеет силу и в мирное время? Соединенные Штаты как государство существует уже свыше семидесяти лет, и в течение всего этого времени необходимость применения военно-морского кодекса в случае преступлений, влекущих за собой смертную казнь, та необходимость, на которую ссылаются, для того чтобы оправдать его, — возникала лишь в течение двух или трех лет.

Мне могут возразить, что самые суровые санкции в мирное время по молчаливому согласию не применяются. Но хотя это, возможно, и справедливо в отношении некоторых статей, однако нет никаких гарантий, что одна из них или даже все они не могут быть применены на законном основании. И не было недостатка в недавних примерах, иллюстрирующих дух этого кодекса даже в случаях, когда буква его во всей строгости не соблюдалась. Общеизвестный случай на американском бриге может послужить памятным примером, который может повториться в любой момент. Три матроса в мирное время были вздернуты на нок рея только потому, что, по мнению командира корабля, возникла необходимость их повесить. До настоящего времени вопрос, являлись ли они безусловно виноваты или нет, является спорным.

Как охарактеризуем мы такое действие? Вот что говорит по этому поводу Блэкстоун: «Если лицо, имеющее право судить по законам военного времени, применит их в мирное время и повесит или каким-либо другим образом подвергнет смертной казни кого-либо, это — убийство, ибо противоречит Великой хартии вольностей» [397].

Великая хартия вольностей! Мы, современные люди на суше, можем по справедливости гордиться гражданскими свободами, неизвестными нашим предкам; но более отдаленные наши пращуры, которым случилось быть моряками, могут гордо выпрямиться в своих гробах при мысли, что их законодатели были в свое время мудрее и человечнее теперешних. Сравните морские законы нашего флота с римскими и родосскими указами по морской части, сравните их с каталонским «Морским кодексом», сравните о законами ганзейских городов [398], даже с древними законами города Висби [399]. По последним мы можем убедиться, что в те дни на морях царила демократия. «Если он ударит, то должен получить удар за удар», — вот что говорили законодатели Висби о готландских морских капитанах.

Чтобы покончить со всем тем, что было сказано в предыдущих главах относительно суровости и исключительности законов в американском флоте и об огромной власти, которой облечены его командиры, добавим, что Белый Бушлат вполне отдает себе отчет в том, насколько ответственность командира корабля — идет ли речь о торговом или о военном флоте — неизмеримо больше, нежели ответственность одного человека по отношению к другому в любой иной обстановке. Он ничуть не забывает, что мудрость и гуманность требуют, чтобы, в силу особенности своего положения, командующий кораблем морской офицер был наделен степенью власти и свободы действий, недопустимой у какого-либо начальника на берегу. Но вместе с тем эти принципы, признаваемые всеми пишущими о морских законах, послужили без сомнения предлогом облечь современных командиров кораблей и военно-полевые суды властью, которая превосходит все пределы разумного и необходимого. Впрочем, это не единственный случай, когда правильные и полезные принципы — почти самоочевидные и непререкаемые — выставлялись для защиты положений, которые столь же самоочевидно ложны и вредны.

Так пусть будет здесь раз и навсегда объяснено, что не сентиментальная или умозрительная любовь к простому матросу; не романтическое убеждение, что последний отличается особым душевным благородством и преувеличенным великодушием, а еще менее — желание прослыть его другом побуждали меня высказывать в различных частях этого сочинения мой взгляд на грубое притеснение, от которого страдает матрос. Безразличный к тому, кто может оказаться заинтересованным в этом деле лицом, я хочу лишь, чтобы несправедливости были исправлены и правосудие отправлялось одинаково для всех.

И пусть не приводят мне уже раз упомянутое мною возражение, что общее невежество и развращенность каких бы то ни было людей достаточное основание для того, чтобы обходиться с ними тиранически. Тут все обстоит наоборот: всякий разумный и непредвзятый человек, знакомый с внутренней жизнью военного корабля, вынужден будет согласиться, что большинство беззаконий, творимых на нем, косвенно восходит к нравственно унизительному воздействию несправедливых, деспотических и коверкающих человека законов, под властью которых приходится жить матросу.

LXXIII

Азартные игры днем и ночью на военном корабле

Мы уже говорили, что игра в дамки или шашки была разрешена на «Неверсинке». Теперь, когда по кораблю ничего почти не приходилось делать и все матросы в самом радужном настроении плыли домой по спокойным и теплым водам тропиков, количество игроков, расположившихся на палубах, возросло до такой степени, что наш старший офицер выразил ироническое сожаление, что они не выложены плитками из белого и черного мрамора для удобства игроков. Если бы этому господину дать только волю, все наши шашечные доски живехонько полетели бы за борт. Но в некоторых вещах командир наш проявлял необычную терпимость, и мистеру Брайдуэллу оставалось только помалкивать.

Но хотя эта одна-единственная игра была на фрегате разрешена, все виды азартных игр были строжайше запрещены под страхом телесного наказания. Карты и кости не разрешались ни в каком виде. Обойтись без такого запрета было невозможно, ибо из всех человеческих существ матросы, быть может, наиболее азартные игроки. Причина этого должна быть очевидна для всякого, кто вдумается в их положение. А азартные игры — самый злостный порок в любых обстоятельствах — оказываются на корабле еще более губительными, чем на суше. Но столь же часто, сколь недобросовестные матросы обходят закон, запрещающий пронос на корабль спиртных напитков, обходят они и запрет, налагаемый на кости и карты.

Черная ночь, которая с сотворения мира смотрела сквозь пальцы на великое множество неправедных деяний, — вот то время, которое избирается корабельными игроками для своей деятельности. Излюбленным местом обычно является жилая часть кубрика, где подвешены койки и которая освещается особенно скупо, чтобы не мешать спящим матросам. В огромном пространстве два фонаря, качающихся у пиллерсов, бросают приглушенный свет, подобный лампаде в комнате больного. Из-за положения своего фонари эти распределяют свет на окружающие предметы отнюдь не беспристрастно, от них здесь и там исходят длинные лучи, всего более напоминающие лучи, бросаемые потайными фонарями грабителей в пятидесятиакровых подземельях Вест-Индских доков [400] на Темзе.