Как-то в багрово-малиновый июльский вечер, когда раскаленное докрасна солнце опускалось за пылающий горизонт, а я стоял в своей охотничьей куртке, прислонившись к углу какой-то постройки, из пурпурного запада гордо выступил гигантского роста краснокожий, прямой, как сосна; на груди у него был подвешен сверкающий томагавк величиной с плотницкий топор, словно отдыхающий от битв. Угрюмо закутанный в одеяло и выступая, как король на сцене, он прогуливался взад и вперед по сельским улицам, выставляя на обозрение с дюжину человеческих рук, грубо намалеванных красной краской сзади на одеяле. Одна из них казалась свеженарисованной.

— Кто этот воин? — спросил я. — Почему он здесь прогуливается и что означают эти кровавые руки?

— Этот воин — Раскаленный Уголь, — произнес стоявший рядом со мной пионер в мокасинах. — Он прогуливается здесь, чтобы похвастаться последним трофеем; каждая из этих рук обозначает врага, с коего он снял скальп своим томагавком; он только что вышел от Бена Брауна, живописца, нарисовавшего ему последнюю красную руку, которую вы видите; ибо вчера ночью Раскаленный Уголь оказался жарче Желтого Факела, вождя племени Лисиц.

«Жалкий дикарь, — подумал я, — так вот почему ты так горделиво выступаешь? Неужто от того лишь ты держишься так прямо, что совершил убийство, когда случайно упавший камень мог бы совершить то же самое? Неужели стоит гордиться тем, что ты повалил шесть отвесных футов бессмертного человеческого существа, хотя этому живому столпу нужно было прожить еще добрых тридцать лет, для того чтобы достигнуть полной зрелости? Жалкий дикарь! Ты калечишь и губишь то, на что господу богу потребовалось больше четверти века работы, и полагаешь, что тут есть чем гордиться?»

А между тем, братья-христиане, чем является американский фрегат «Македонец» или английский фрегат «Президент», как не двумя кровавыми руками, нарисованными на одеяле этого жалкого дикаря?

Нет, видно, моравских братьев [351] на Луне, и ни один миссионер не посетил еще наше жалкое языческое светило, чтобы цивилизовать цивилизацию и обратить в христианство христианский мир.

Мы стояли в Рио так долго — а почему, одному коммодору ведомо, — что истомившиеся матросы стали поговаривать о том, что, верно, фрегат наш не сможет сойти с мели, возникшей от говяжьих костей, ежедневно списываемых за борт коками.

Но наконец раздалась долгожданная команда: «Все наверх! С якоря сниматься!». И наше старое железо, сверкая на солнце, выползло ранним утром, в час, когда дневное светило поднималось на востоке.

Береговой бриз в Рио, единственно с которым суда могут выбраться из гавани, всегда вялый и слабый. Слетает он с цитроновых рощ [352] и гвоздичных деревьев, пропитанный всеми пряностями тропика Козерога. И подобно древнему Магомету, знатоку земных услад, который так любил вдыхать ароматы и душистые масла, что выходил на бой с дюжими корейшитами [353] прямо из теплиц супруги своей Хадиджи, где проводил время в приятном безделье, так и эти риодежанейрские береговые бризы приходят истомленные сладостными ароматами, чтобы вступить в бой с дикими татарскими бризами моря.

Медленно-медленно спускались мы к выходу, проплыли подобно величавому лебедю по узкому проливу и постепенно были отнесены пологой скользкой зыбью прямо в открытый океан. Сразу за нами в кильватер последовала высокая грот-мачта английского военного фрегата, заканчивающаяся, как шпиль собора, крестом, утверждающим религию мира на стяге, а прямо за ним — радужный флаг Франции — знамение господа, что он не допустит больше войн на земле [354].

Англичанин и француз решили помериться силами в гонке, а мы, янки, поклялись нашими марселями и бом-брамселями в эту же ночь оставить позади их яркие стяги вместе со всеми созвездиями южного неба, которые теперь должны будут с каждым днем уходить все дальше за горизонт от нас, стремительно уносящихся на север.

— Не иначе, — воскликнул Шалый Джек, — как знамя святого Георгия [355] скроется из вида, подобно Южному Кресту, отстав на много миль за горизонтом, между тем как наши доблестные звезды, ребятки, будут одни сиять на севере, подобно Большой Медведице у Северного полюса! Итак, в путь, Радуга и Крест.

Но ветер долго был вялым и слабым, еще не прийдя в себя от ночных своих беспутств, наступил полдень, а вершина Сахарной Головы все еще была видна.

Да будет вам известно, что с кораблями дело обстоит совсем иначе, чем с лошадьми; так, если конь способен хорошо и быстро идти шагом, это обычно означает, что и галоп у него будет хороший; но судно, дающее себя обогнать при легком бризе, может оказаться победителем, едва брамсельный ветер позволит ему пуститься в легкий галоп. Так получилось и с нами. Сначала проскользнул вперед англичанин, неучтиво оставив нас позади, затем с нами самым вежливым образом попрощался француз, между тем как старый «Неверсинк» отставал все больше и больше, ругая на чем свет стоит изнеженный бриз. Одно время все три фрегата шли примерно строем пеленга, причем были так сближены, что исполненные достоинства офицеры на полуюте чопорно отдавали друг другу честь, воздерживаясь, однако, от других изъявлений вежливости. Прекрасное зрелище представляли в этот момент три благородных фрегата, словно по команде то зарывающиеся в волну форштевнями, то снова выпрямляющиеся; любо было смотреть сквозь джунгли их рангоута и такелажа, казавшегося безнадежно спутанными гигантскими паутинами на фоне неба.

К заходу солнца океан забил белыми копытами, пришпоренный своим суматошным наездником, сильным порывом с оста; и, трижды крикнув ура с палуб, реев и марсов, мы на всех парусах пустились в погоню за святым Георгием и Дионисием.

Но догнать куда труднее, чем перегнать; спустилась ночь, а мы все еще были в арьергарде, как та лодочка, что по преданию в последнюю минуту устремилась вслед за Ноевым ковчегом.

Ночь была туманная и облачная, и хотя первое время наши впередсмотрящие и могли смутно различать преследуемых, однако под конец видимость так испортилась, что ничьего рангоута уже нельзя было разглядеть. Но самое обидное было то, что, когда мы в последний раз смогли это сделать, француз был у нас на наветренной скуле, а англичанин продолжал доблестно идти в авангарде.

Бриз все свежел и свежел, так что даже под грот-бом-брамселем мы стрелою неслись по желтоватому океану светящейся пены. Белый Бушлат был тогда у себя на марсе; замечательно было смотреть сверху, как наш черный корпус широким носом бьет, подобно тарану, взбитые валы!

— С таким бризом мы их обязательно обставим, Джек, — обратился я к нашему славному марсовому старшине.

— Не забудьте, что тот же бриз дует и Джону Буллю, — заметил Джек, который, будучи британцем, быть может, оказывал предпочтение англичанину, а не «Неверсинку».

— Но с каким грохотом несемся мы по волнам! — воскликнул Джек, посмотрев через поручень марса. Тут он протянул руку и продекламировал:

Камоэнс! Это Камоэнс, Белый Бушлат! Читали ли вы его когда-нибудь? «Лузиадов», разумеется. Это же величайший военно-морской эпос во всем мире, парень! Дайте мне только Васко де Гаму [357] в коммодоры, благородного Гаму! А о Микле [358], Белый Бушлат, вы что-либо слышали? Уильяме Джулиусе Микле? Переводчике Камоэнса? Не повезло ему, Белый Бушлат. Кроме перевода «Лузиадов» он написал еще много забытых вещей. Знаете ли вы его балладу о Камнор Холле [359]? Нет? А ведь она навела Вальтера Скотта на мысль написать «Кенилворт». Отец мой знал Микла, когда он плавал на старом «Ромнее». Сколько все же великих людей насчитывается среди моряков, Белый Бушлат! Поговаривают, что даже сам Гомер был когда-то матросом, точно так же, как его герой Одиссей — моряк и судовладелец в одном лице. Готов поклясться, что и Шекспир побывал в баковых старшинах. Помните первую сцену из «Бури» [360]? А открыватель новых миров Христофор Колумб, разве он не был моряком? Моряком был и Камоэнс, ушедший в поход с Гамой, иначе у нас никогда не было бы «Лузиадов», Белый Бушлат. Да, мне довелось пройти тем самым путем, по которому плыл и Камоэнс, — вокруг Восточного мыса в Индийский океан. Побывал я и в саду дона Жозе в Макао [361] и освежал свои стопы благословенной росой тех самых троп, по которым до меня хаживал Камоэнс. Да, Белый Бушлат, я видел тот самый грот в конце цветущей извилистой дорожки и даже сиживал там, где, согласно преданию, он сочинил некоторые части своей поэмы. Нет, Камоэнс не мог не быть моряком. А затем был Фолконер [362], «Кораблекрушение» которого никогда не погибнет, хотя сам он, бедняга, погиб вместе с фрегатом «Аврора». Но, конечно, первым моряком был старик Ной. Да и апостол Павел мог бы назвать все румбы компаса, вы только вспомните ту главу в «Деяниях» [363]. Мне бы и самому не удалось лучше рассказать об этом. Были ли вы когда-либо на Мальте? Во времена апостола ее называли Мелитой. Побывал я там и в пещере святого Павла, Белый Бушлат. Говорят, если у тебя есть кусочек скалы оттуда, это спасает от кораблекрушений. Но я никогда этого не проверял. А потом еще Шелли [364], ну этот был настоящий моряк. Шелли, бедняга, Перси Шелли, нужно было бы оставить его в покое в его моряцкой могиле, — ведь он утонул в Средиземном море, неподалеку от Ливорно, — а не сжигать его тело, как это сделали, словно он был басурманом. Но многие люди таким его именно и считали, потому что он не ходил на мессу и написал «Королеву Маб». Трелони [365] присутствовал при сожжении, а этот уж был самый настоящий морской скиталец. И Байрон тогда подложил в костер кусок киля, ибо костер-то сложили, как говорят, из обломков судов. Остов судна, спаливший другой остов — человеческий! А разве Байрон не был моряком? Любителем-матросом, Белый Бушлат, не иначе. Разве, не будучи моряком, он смог бы с такой мощью вздымать и низвергать валы, как он это делал в своих стихах? Да что говорить, Белый Бушлат, — вы меня слушаете? — еще не было ни одного великого человека, который бы провел всю свою жизнь вдали от моря. Подышать морем — и то уже приносит вдохновение, а так уйти в море, чтобы потерять из виду берег, было для многих решающим испытанием — одних оно сделало истинными поэтами, а самозванцев развеяло в прах; ибо, видите ли, океан не проведешь — он живехонько выбьет фальшкиль из-под носа обманщика. Он каждому в точности говорит, чего тот стоит, и дает это весьма ясно ощутить. Жизнь моряка — вот та проба, которая открывает все подспудные стороны человека. Что говорит нам священная Библия? Разве не сказано в ней, что мы, марсовые, одни лишь видим всякие чудеса и то, чего не видят другие? Так не отрицайте же того, что сказано в Библии! Разве можно! Ну, парень, и качает же здесь! — Тут он ухватился за вантину. — Но это только лишний раз подтверждает то, что я сказал: море — вот истинная колыбель для гения! Так вздымай и низвергай свои валы, древний океан!