До герцогини донеслись последние слова этого диалога, и с нею опять чуть не случился обморок, теперь уже от негодования; но в этот момент Отмар, также взбешенный, появился на пороге ее спальни.

— Герцогиня, при всем моем уважении я должен потребовать у вас мою племянницу Ламьель; неприлично для нее ночевать под одной крышей с вашим сыном, которому ничего бы не стоило опозорить уважаемое семейство.

— Как, господин причетник! Первые слова, с которыми вы обращаетесь ко мне после того, как вторглись в мой замок в неурочный час и перевернули в нем все вверх дном, — не слова извинения? Вы являетесь сюда глубокой ночью, как будто это не мой замок, а деревенская площадь!

— Герцогиня де Миоссан, — продолжал регент весьма непочтительным тоном, — прошу меня простить, но будьте любезны сию же минуту вернуть мне мою племянницу Ламьель. Госпожа Отмар не хочет, чтобы она встречалась с вашим сыном.

— При чем тут мой сын? — воскликнула совершенно растерявшаяся герцогиня.

— А при том, что он, вероятно, явится сюда завтра утром, и мы не желаем, чтобы он видел нашу племянницу.

«Великий боже! — подумала герцогиня. — Парижский заговор успел развратить и эту деревню; ссориться с этим наглецом мне опасно: чернь его уважает. Самое умное теперь — это дождаться утра в моей башне. Руан, очевидно, предан огню и мечу, как и Париж; бежать туда мне не удастся. Убежище надо будет искать в Гавре. Там живет много торговцев, у которых есть большие склады, набитые товарами, и хотя они в глубине души отъявленные якобинцы, но ради собственного интереса не допустят грабежа хотя бы в течение нескольких часов. Мою кузину де Ларошфуко убили в начале революции, потому что она велела привести себе почтовых лошадей, а народ стал к этому времени подозрительным и догадался, чем это пахнет. Нужно расположить в свою пользу добряка Отмара. Покажи этим людям золотой — и они готовы упасть на колени; а ему я дам их целых двадцать пять, если понадобится, лишь бы он раздобыл мне почтовых».

Пока герцогиня прислушивалась к этим мыслям, она не проронила ни слова. Отмар, взбешенный вопросами, которые ему задавала прислуга, уже готов был принять это молчание за отказ.

— Сударыня, — дерзко сказал он герцогине, — отдайте мне мою племянницу, не вынуждайте меня прийти за ней со всеми моими звонарями, а если понадобится, и со всеми друзьями, которые у меня найдутся в деревне.

Эти слова заставили герцогиню решиться. Она метнула в мужлана полный ненависти взгляд, а потом сказала ему медвяным голосом:

— Мой милый господин Отмар, вы меня совершенно не поняли. Я нисколько не удерживаю вашей племянницы. Я просто раздумывала, не может ли ночная прохлада вредно отозваться на ее здоровье. Велите, пожалуйста, заложить карету и попросите госпожу Ансельм помочь Ламьель одеться. Я сейчас тоже оденусь.

Она энергично указала на дверь Отмару, который делал все, что мог, чтобы не дать своему гневу остыть; он ни за что не хотел возвращаться домой без племянницы, так как ему рисовалась ужасная сцена, которую ему устроит г-жа Отмар, если только он вернется без Ламьель.

Наконец он вышел; герцогиня бросилась к двери и закрыла ее на три засова. Когда запоры были тщательно проверены, у герцогини немного отлегло от души. «Теперь самое время, — сказала она себе. — Заберем золото, бриллианты и фальшивый паспорт, который раздобыл мне добрейший доктор!» В это мгновение она была преисполнена энергии. Ей не понадобилось посторонней помощи, чтобы приподнять крышку небольшого тайника, которую придерживала одна из ножек ее кровати. Ковер в этом месте был распорот, и шов был заметан на живую нитку, — порвать ее ничего не стоило. Бриллианты лежали в коробочке самого неприметного вида; с золотом было труднее: его у нее было пять или шесть фунтов; кроме того, были банковые билеты, которые она спрятала вместе с бриллиантами за корсет. Золото пришлось положить в муфту. Все это было сделано в пять минут. Она побежала в комнату Ламьель и застала ее в слезах. Ее только что перед этим грубо выбранила г-жа Ансельм за непристойное поведение ее дяди, перебудившего весь дом в неурочный час.

При виде слез Ламьель герцогиня забыла всякий страх за себя. Она набралась такого мужества, что от души расхохоталась, когда Ламьель спросила ее, быстро ли распространяется пожар. Так как на все ее вопросы г-жа Ансельм отвечала одной только бранью, Ламьель была уверена, что замок горит.

— Дело всего-навсего в том, что в деревне снова началась революция; но не беспокойся, моя крошка, при мне сейчас на восемь тысяч франков одних бриллиантов, а кроме того, есть еще золото и банковые билеты. Мы отправимся в Гавр, а оттуда, в худшем случае, переберемся на две недели в Англию. Если ты будешь со мной, мне будет там так же хорошо, как и здесь, в замке.

Хотя герцогиня была страстно привязана к Ламьель и, кроме того, глубоко растрогана, она все же решила, что из тонких политических соображений лучше не говорить Ламьель ни слова о сыне. По правде говоря, она собиралась пока лишь провести несколько часов в башне и там дожидаться приезда Фэдора. Во всяком случае, если бы возмущение в деревне приняло угрожающий характер, она могла сесть в свою карету и держаться на большой дороге в двух или трех лье от Карвиля, а ночью подъехать к деревне и забрать своего сына. Ламьель была восхищена исключительным мужеством герцогини.

«Эти знатные дамы действительно выше нас. Конечно, я не побоюсь перейти главную улицу и площадь Карвиля, где соберутся все здешние молодые люди и будут кричать: «Да здравствует Наполеон!» или: «Да здравствует республика!» Если им уж очень захочется разбить карету герцогини, я подам ей руку, и мы гордо выйдем из деревни. Ивон и Матье, два первых звонаря, конечно, сделают все, что бы я им ни приказала; а ведь Ивон силен, как Геркулес, так что бояться мне нечего; но все же я сосредоточена и все время начеку, а вот герцогине, несмотря ни на что, приходят на ум всякие забавные штуки, и она смешит нас».

Герцогиня проявила изумительное хладнокровие. Она вручила тысячу франков звонкой монетой г-же Ансельм и Сен-Жану с просьбой раздать эти деньги прислуге и потребовала, чтобы никто за ней не следовал. Она несколько раз повторила, притом с большой настойчивостью, что вернется через день. Лошадей заложили сначала в ландо с великолепными гербами. У герцогини хватило хладнокровия не побояться задержки и велеть перепрячь их в двухместную карету, которая была без гербов и поэтому не так бросалась в глаза черни. Наконец дамы разместились; сопровождал их один Отмар. Он вконец обессилел, так как уже целый час разжигал в себе гнев из страха перед сценой, которая ожидала его дома в случае, если бы он вернулся без племянницы. У него были слезы на глазах, и он бормотал что-то совсем несуразное.

Садясь в карету, герцогиня успела шепнуть Ламьель:

— Не будем ничего говорить о наших планах этому человеку; его уже отравили своим духом якобинцы.

Когда отъехали на пятьсот шагов от замка, Ламьель первая заметила:

— Но ведь все тихо, герцогиня!

Скоро выехали на главную улицу деревни. У муниципалитета спокойно горел фонарь, и единственный звук, который донесся до наших дам, был храп какого-то человека, спавшего в своей комнате во втором этаже, на высоте восьми футов от земли. Герцогиня расхохоталась и бросилась в объятия девушки, у которой брызнули слезы от любви и умиления. В течение нескольких минут г-жа де Миоссан предавалась веселью. Отмар широко раскрыл глаза. «Надо отвести подозрение этого человека», — сказала себе герцогиня.

— Ну как, милый Отмар, оценили ли вы полнейшее хладнокровие, с которым я доставила вашу племянницу к ее любимой тетке? Ключи от башни у вас, отоприте нам комнату второго этажа и разведите огонь. Я опять лягу, и если госпожа Отмар нам разрешит, — прибавила она не без иронии, чего, впрочем, учитель не заметил, — я хотела бы, чтобы Ламьель легла около меня на маленькой железной кровати; тогда, по крайней мере, я не буду бояться привидений.