— Так, значит, — воскликнула со смехом Ламьель, — когда я говорю, что отсюда до Авранша три с половиной лье, я говорю ложь? Ах, мой милый доктор, что за ерунду вы мелете! По счастью, вы человек занятный.

Величайшим достижением доктора было то, что всем разговорам, которые он вел с хорошенькой больной, он умел придать такой характер; он решил, что серьезность, которую она вынуждена была сохранять с маркизой, послужит прекрасным контрастом для их бесед и сделает несравненно более приятными проведенные с ним мгновения.

«А если в один прекрасный день, — говорил он себе, — кто-нибудь из этих отвратительных, обладающих безупречным телом молодых людей, которых я видеть не могу, заговорит с моей драгоценной крошкой о любви, ее тон отпугнет недалекого поклонника, а уж мне нетрудно будет потом выставить его в смешном виде».

Когда доктор принес Ламьель несчастную птичку, кровь ее вызвала у больной сначала живейшее отвращение, но он все же добился того, что она согласилась взять в рот пропитанную губку, а что еще важней, интонацией своего голоса доктор не то чтоб убедил ее, а скорее, вселил в нее чувство, что она совершает тягчайшее преступление. Он заставил ее повторить за собой ужасающие клятвы никогда никому не говорить, что обман этот был совершен по его совету. Вид смерти бедной миленькой птички уже глубоко потряс душу девушки; она закрыла глаза платком, чтобы только не видеть, как совершается это преступление. Доктор от души наслаждался, видя, какие переживания он заставляет испытывать это хорошенькое существо.

«Она будет моею», — решил он.

Душа его была исполнена блаженным сознанием, что он сумел превратить Ламьель в свою сообщницу. Если бы даже он толкнул ее на величайшие преступления, она не стала бы его сообщницей ни на йоту больше. В эту юную душу был проложен путь — и это было самое главное. Вторым, не менее приятным результатом было то, что, пугая ее, он приучал ее не болтать.

Эту привычку оказалось тем легче привить, что смерть птички неожиданно принесла самые блестящие плоды. С того момента, как герцогиня убедилась в том, что ее любимица иногда кашляет кровью, самые безумные прихоти Ламьель стали для нее священным законом; капризам девушки противоречить было нельзя. Чтобы захватить всю власть в свои руки, доктор, очень боявшийся интриг Дюсайара, не упускал случая помучить герцогиню.

— Легкие у этой девушки были давно поражены, — повторял он ей часто, — а должность, которую она имела честь занимать при вас, вынуждала ее слишком много читать, это, может быть, навсегда погубило ее здоровье.

Он не пренебрегал ничем, чтобы вызвать живейшие угрызения совести у своей новой приятельницы. От угрызений этих герцогиня стремилась избавиться и находила себе каждый день все новые оправдания, что еще увеличило близость между деревенским врачом и знатной дамой. Близость эта дошла до того, что доктор подумал: «Раз я не собираюсь на ней жениться, я могу говорить ей о любви». Сначала, разумеется, речь шла только о любви платонической; такую уловку Санфен применял всегда, чтобы отвлечь внимание соблазняемой им женщины и заставить ее забыть о его ужасном уродстве.

Это несчастье с самого раннего детства чрезвычайно обострило внимание доктора к различным мелочам. Уже восьми лет его невероятное самомнение оскорбляла едва заметная улыбка у встречного прохожего, взглянувшего на него с другой стороны улицы.

Доктор уверял, что он очень зябок, и под этим предлогом всегда носил великолепные плащи и всякого рода меха. Он воображал, что скрывает таким образом свой недостаток, между тем как, кутая во множество тканей свои и без того слишком выступающие плечи, он лишь подчеркивал свое уродство. Когда вечера становились холоднее, еще в сентябре он начинал следить за появлением первого представителя хорошего карвильского общества, отважившегося накинуть на себя плащ, и с благодарностью замечал его еще издали. В тот же миг он бежал к себе за плащом и говорил потом всем, кого навещал вечером:

— А я уже надел плащ, меня надоумил пример такого-то. Самое опасное — это первые холода; они могут привлечь к груди влагу, которая иначе незаметно разошлась бы в испарине, а множество случаев чахотки именно этим и объясняется.

Привычка обращать на все внимание очень способствовала успехам доктора среди женщин.

Первым его шагом было всегда изолировать их под предлогом болезни — таким простым способом он заставлял их скучать; потом он развлекал их, окружая их множеством забот, и иногда добивался того, что они забывали о его необычайном уродстве. Чтобы не уязвлять своего тщеславия, он усвоил спасительную привычку не считать своих поражений и запоминать одни лишь победы. «С моим видом, — признавался он себе еще в юности, — хорошо будет, если из ста женщин, на которых я поведу атаку, я насчитаю две победы». И он огорчался лишь тогда, когда не достигал этой нормы.

Убедив Ламьель — что, впрочем, было нетрудно — не возвращаться в замок, он расшевелил герцогиню. Она купила сад, примыкавший к домику Отмаров, и на этом участке велела построить квадратную башню с великолепной комнатой и туалетной на каждом этаже. Позволив себе такую дорогостоящую причуду, герцогиня хотела показать жителям Карвиля, чрезмерно зараженным якобинским духом, настоящую средневековую башню; это должно было им напомнить, кем были для них когда-то сеньоры де Миоссан. Башня, которую возвели в саду, была точной копией полуразрушенной башни, высившейся в парке замка. Доктору удалось преодолеть некоторые возражения, которые не преминула выдвинуть скупая герцогиня, объяснив ей, что для новой постройки можно будет воспользоваться квадратными тесаными камнями, из которых была сложена старая башня. Затем, когда новая башня была уже возведена, он заметил, что деревенские каменщики выложили камни недостаточно ровно; пришлось выписать из Парижа каменотесов, которые окружили ее стрельчатыми украшениями, взятыми из мавританской архитектуры, великолепные остатки которой можно видеть в Испании. Новая башня производила неотразимое впечатление на обитателей всех окрестных замков.

— Это одновременно и полезно и приятно! — воскликнул маркиз де Тернозьер. — Если якобинцы поднимут бунт, можно будет, укрывшись в такой башне, продержаться там дней восемь или десять, пока из окрестностей не подоспеют жандармы. А в более спокойное время вид такого прекрасного сооружения будет наводить соседние замки на размышления.

Доктор постарался, чтобы в течение двух недель, а то и меньше, эту мысль повторили в присутствии герцогини по крайней мере двадцать раз. Она была бесконечно обрадована. То, что она не пользовалась со стороны соседних замков достаточным уважением, было для нее крайне неприятно, а скука, томившая ее до болезни Ламьель, была лишним мучением вдобавок к действительным или воображаемым бедам, которые, по ее мнению, отравляли ей жизнь. Всякий раз, когда во время прогулок один из этих замков попадался ей на глаза, ей становилось так больно, что она горестно вздыхала. Доктор, конечно, не преминул выпытать у нее причину этих тяжких вздохов и стал уверять ее, что они могут быть симптомом опасной грудной болезни. Больше месяца он размышлял по поводу восхищения, в которое привел г-жу де Миоссан успех ее башни. Собственно говоря, из всех страстей, которые ему приходилось в ней преодолевать, самой упорной была скупость. Он решил нанести ей решительный удар и как-то раз, хорошенько подготовив почву, воскликнул с видом глубочайшего убеждения:

— Согласитесь, сударыня, что вам замечательно посчастливилось: эта башня обошлась вам самое большое в пятьдесят или пятьдесят пять тысяч франков, а удовольствия она вам доставила больше чем на сто тысяч. Гордость окружающих вас мелкопоместных дворян вынуждена была наконец смириться; они воздают должное высокому положению, занять которое вы были призваны провидением. Так удостойте их приглашения на большой обед, который вы устроите по случаю открытия башни д'Альбре[18] (так назвали башню в честь маршала).