В конце второго дня, уже в сумерки, мы, выпутавшись из гольцового лабиринта, перевалили хребет и начали спуск в долину Сожи.

Вечером, укладываясь спать, Дима, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Нам надо найти шесть массивов, срок сорок дней. Четыре дня прошло – это десять процентов времени. Что сделано? – Ничего!

– Обращаю ваше внимание,- недовольно проговорил Агаров,- что все же кое-что сделано: через хребет мы перевалили. Но найти пахотные земли для колхозов в гольцах может только такая передовая молодежь, как наш талантливый Дмитрий Иванович!

Как ни удивительно, но Дима промолчал, завертелся в своем спальном мешке с чертыханьем, вылез, вытащил из-под него довольно-таки здоровый камень и со злостью зашвырнул его. Это у Димы постоянно,- он бегает до темна, мешок свой стелет где попало, потом вылезает и начинает вытаскивать из-под него камни или коряги.

Вообще, каждый ложится по-своему. Домра, например, всегда прежде всего прячет свой дневник, чтобы он никому в руки не попался, вынимает его из кармана и засовывает в самый дальний конец спального мешка, в ноги. В головах же он всегда на камне кладет папиросы и спички. Он по ночам курит, и не раз.

Основательнее всех устраивается Агаров,- он натаскивает себе стланику или травы, вбивает колья, растягивает полог от комаров, все аккуратно подтыкает под спальный мешок, и его из спального мешка уж до утра не вытащишь, что бы ни случилось.

Одеваются они тоже разно. Дима, например, носит брюки невероятной ширины, заправленные в сапоги с голенищами, спущенными почти на каблуки. Покрой и ширина этих брюк явно позаимствованы у старателей. Ковбойка у него в самую бешеную красно-фиолетовую клетку, на голове фетровая шляпа, а на шее косынка вроде ковбойской, завязанная почему-то сзади, а не спереди. Пуговиц у Димы обычно меньше, чем нужно штук на пять. Вообще, вид довольно залихватский. В дамском обществе Дима курит трубку, причем нередко носит ее в зубах незажженной, а когда дам нет – охотнее курит папиросы. В начале экспедиции на Диме висело все, что только можно повесить: и бинокль, и компас, и высотомер, и фляга и Фотоаппарат, и нож, и полевая сумка. Вся его грудь была перетянута ремнями, на спине висела еще двустволка, а вокруг пояса был надет патронташ. Но ходить и работать в такой богатой сбруе трудно, и Дима постепенно линял: сначала он сбросил высотомер, в котором нужды особой не было, потом бинокль, затем ружье, и сейчас носит только сумку, нож и фотоаппарат. Могу сообщить по секрету, что еще до выезда в экспедицию я как-то случайно встретил Диму в Ленинграде на Кировских островах в полном снаряжении, правда, без ружья, но зато с девушкой.

Агаров и в тайге одет как-то по-городски,- хотя он и носит сапоги, но рубашка на нем самая обыкновенная косоворотка, на выпуск, пиджак нормального образца, а на голове кепка.

Все то, что в прошлый маршрут летом сбросил с себя Дима, сейчас, этой осенью, нацепил Домра.

Но теперь Дима уже с снисходительным видом выздоровевшего смотрел на свежезаболевшего Домру, когда тот с удовольствием надевал на себя и бинокль, и высотомер, и многое другое.

– Смотри, не заподпружься! – говорил он ему.

Мы спустились с хребта в долину Сожи и пошли вниз вдоль реки.

Мы шли четырнадцатого, мы шли пятнадцатого и шестнадцатого, но ни по склонам гор, ни в долине Сожи, вдоль которой мы двигались, не было сколько-нибудь значительных массивов пахотопригодных земель.

Наконец, семнадцатого долина раздвинулась, и там, где в Сожу впадал большой приток Тубулды, мы нашли то, что нужно,- широкое ровное пространство между реками, вполне пригодное для поселения. Пробные почвенные ямы показали пахотопригодные земли. На самом конце мыса была широкая, ровная надпойменная терраса. Здесь можно было строить поселок.

Три дня как бешеные мы вели глазомерную съемку, мерили болота, копали почвенные ямы. Домра делал эскизный проект планировки поселка. Через три дня, к вечеру, была готова глазомерная съемка массива.

По ней можно было подсчитать площади пахотопригодных земель, на которых сейчас шумела тайга, и луговых земель, занятых пока что сплошными болотами.

Мы продолжали работать и вечером – Домра чертил, Агаров подсчитывал, Нина и Димка непрерывно жгли костры для освещения. В два часа ночи мы, наконец, могли спокойно завалиться спать.

Положение выяснилось. На найденной территории могло разместиться не одно, а два колхозных хозяйства или один большой колхоз. И значит – за первые десять дней мы сделали треть работы, нашли два из нужных шести массивов, на остальные четыре массива у нас оставался еще целый месяц.

На следующий день проснулся я поздно. Внизу шумела Сожа. Солнца не было. Тепло и тихо. Было страшно выбираться из-под полога, сплошь осыпанного комарами.

В такую погоду нет ничего хуже, как сидеть на месте. Но мы не могли трогаться. Домра, ни с кем не договариваясь, ушел на охоту. Очевидно, он решил, что мы сегодня будем отдыхать. Проклиная Домру, вылезаю из-под полога. Комары и гнус облепили сразу. Размахивая полотенцем, я пошел к реке. В кустах у реки бились лошади. Они были совершенно облеплены всякой кровососущей нечистью и все в крови. Тут же у огромного дымокура сидел Кузьма. Лошади то входили в дымокур, то опять бросались в кусты. За то время, что мы здесь простояли, лошади, хотя ничего не делали, сильно сдали; они не могли ни есть, ни отдыхать, над ними стояли столбы насекомых.

– Трам-тарарам, надо уходить отсюда,- мрачно сказал Кузьма,- а то, трам-тарарам, через день-два всю скотину списывать придется. Трам-тарарам.

Можно было бы сняться с лагеря и идти, но нельзя же было бросать Домру.

Целый день, чертыхаясь, мы ждем его,- ушел, черт, на охоту. Вчера, правда, были разговоры, что сегодня придется остаться на месте, чтобы еще кое-что доделать, но к обеду уже все сделали, а Домры нет.

Весь день тихо и жарко, парит, и комары и оводы точно с цепи сорвались, лезут в глаза, в рот, в уши. Жарко, а мы работаем в перчатках, да и они не помогают. Особенно мучительно копать и описывать почвенные ямы. Нина – так та просто плакала над последней почвенной ямой, и я отправил ее в лагерь, сидеть под пологом.

После обеда я взял ружье и пошел вверх по Тулубуну. Кругом, ни вдоль реки, ни по склонам, никаких следов человека. На отмелях следы лосей, следы крупных птиц, видимо, это глухари прилетают пить па реку. Иногда услышишь в приречных зарослях посвистывание рябчиков, а так тихо. Молчит тайга. И нет в ней никаких следов человека.

Перед вечером становится холоднее, поднимается ветер, видимо, грозы не будет.

Неожиданно выхожу на большую поляну среди леса. Она маленькая, почти покрыта сверху ветвями окружающих деревьев и хотя тропинки к ней никакой нет, однако, видимо, люди здесь бывают или бывали.

Посреди поляны стоит пень. Этот пень превращен в идола. На его голове топорщатся какие-то лучины – не то сияние, не то волосы божества. Грубо вырезаны глаза, нос, толстые губы, шеи почти нет, ниже – туловище, на котором есть руки, одна опущена вниз, другая лежит на груди. Вокруг идола широким полукругом стоят шесты, на каждом шесте какие-то деревянные фигурки – вероятно, изображения птиц с распущенными крыльями. Кругом тишина; трава и мох на поляне не тронуты, не топтаны. Следы костра посредине полукруга размыты дождями, все деревянные фигуры потемнели и подгнили; некоторые шесты повалились. Видимо, давно никто не бывал у этого лесного божества. Где они, поклоняющиеся? Наверное или в колхозе, или на промыслах, а дети бывших идолопоклонников не приучены почитать лесных богов.

И так печально в лесной тиши доживает свой век одинокий кумир.

Вечереет, пора назад, но не хочется уходить от этого лесного бога,- он выглядит таким грустным, таким брошенным…

Ни Домры, ни следов его нет. Я поднимаю ружье и стреляю из обоих стволов – сначала из одного, потом из другого. Гремят выстрелы, прокатываясь по сопкам, катится эхо, но гаснут отголоски, ответа нет. Шумит ветер, шумит тайга, спокойно и ровно. Я поворачиваю к лагерю.