Я не стал спрашивать, каким образом, это было излишне. Он сунул руку в отвисший карман своих мешковатых брюк и вытащил никелированный револьвер из тех, что полицейские называют «специальной покупкой для субботнего вечера». Услышав щелканье курка, я метнулся Джонсону в ноги, он свалился. Быстро подскочив к нему, я отобрал у него оружие, револьвер был не заряжен. Руки у меня дрожали.
Джерард Джонсон неуклюже поднялся и принялся кричать. Он орал на меня, на жену, на сына, как только они появились на крыльце, язык, которым он пользовался в эти минуты, можно было бы определить как самый что ни на есть базарный. Он заорал еще громче и принялся ругать свой дом, потом дома, стоявшие по другую сторону улицы и все окрестные, наконец.
В оскорбленных домах засветились огни, но никто не подошел к окнам и не появился на пороге. Быть может, если бы кто-нибудь сделал это, Джонсон не чувствовал бы себя таким одиноким.
В конце концов, над ним сжалился его сын Фред. Он спустился с крыльца и обхватил отца руками сзади, сжимая его бурно вздымающуюся грудь.
— Папа, прошу тебя, будь же ты человеком!
Джонсон шатался, вырывался, посылал проклятья всему миру, но все-таки понизил голос. Лицо Фреда было мокро от слез. Тучи на небе внезапно прорвались, словно сеть, и на очистившееся пространство выплыл месяц. Воздух вдруг изменился, стал чище, свежее и резче. Фред обнял Джонсона за плечи и проводил его по лестнице в дом. Зрелище блудного сына, окружившего отцовским вниманием собственного отца, было грустным и трогательным. Для Джонсона уже не оставалось никаких надежд, но Фред еще имел шанс. Лэкнер со мной согласился. Прежде чем он отъехал в своей «Тойоте», я вручил ему отобранный револьвер.
Фред не запер входную дверь, вскоре вышла миссис Джонсон и уселась на ступеньках. Движения ее были не спокойными, как у загнанного зверя, падающий с неба месячный свет серебрил ее халат. — Я хотела попросить у вас прощения, сэр...
— За что?
— За это все.
Она неуклюже повела рукой, будто что-то отталкивая или, наоборот притягивая к себе. Казалось, ее жест охватил высокий дом вместе с его обитателями и всем содержимым, соседние дома и живших там людей, улицу, темные оливковые деревья и еще более темные их тени, и месяц, заливавший серебряным светом ее лицо с заострившимися чертами и углубившимися морщинами.
— Вы не должны просить у меня прощения, миссис. Я сам выбрал это занятие, или оно меня выбрало. В связи с этим я часто сталкиваюсь с человеческим несчастьем, но другой работы не ищу.
— Я вас понимаю. Я ведь медсестра. Хотя, завтра я могу оказаться безработной медсестрой. Когда Фред вышел, я просто должна была попасть домой и самовольно ушла с работы. Лучше всего мне было бы туда вернуться. — Может быть, я подвезу вас?
Она оглядела меня подозрительно, словно считала, что я могу покуситься на нее, несмотря на возраст и толщину, однако, согласилась.
— Как это мило с вашей стороны! Фред оставил нашу машину где-то в Аризоне, я даже не знаю стоит ли вообще заниматься ее возвращением...
Я открыл перед ней дверцу машины, потом сел сам. По ее реакции было видно, что уже долгое время никто не оказывал ей элементарных знаков внимания.
— Я хотел задать вам один вопрос, — сказал я, когда оба мы уже сидели в машине, — вы не обязаны отвечать на него. Но если вы сделаете это, я никому не повторю того, что от вас узнаю.
Она беспокойно шевельнулась на сидении и повернула ко мне лицо.
— Кто-то наговорил вам обо мне гадостей!
— Вы не могли бы объяснить мне, зачем вы взяли в клинике эти наркотики?
— Да, я действительно взяла несколько упаковок таблеток. Но я брала их не для себя и у меня не было злого умысла! Я хотела попробовать, как они подействуют на Джерарда, вдруг он чуть меньше начнет пить. Возможно, меня можно обвинить в том, что я давала лекарство без рекомендации врача, если подойти к делу с официальной точки зрения. Но практически все мои знакомые медсестры так поступают... — она тревожно глянула на меня. — Они намерены обвинить меня?
— Ничего об этом не знаю.
— Каким же образом разговор коснулся этой темы?
— Об этом вспомнила одна из работающих там медсестер. Она рассказала мне, почему вас уволили.
— Это был только повод! Но я вам скажу, почему потеряла работу! В этом заведении были люди, которые не любили меня, — мы как раз миновали клинику и она обвиняющим жестом вытянула руку в направлении огромного, ярко освещенного здания. — Возможно, у меня не самый легкий характер, но я хороша медсестра, и они не имели права просто уволить меня. А вы не имели права касаться этой темы в разговоре с ними!
— Мне кажется, имел, миссис.
— Кто вас уполномочил?
— Как вы знаете, я провожу расследование по делу о двух убийствах и пропавшей картине.
— Вы считаете, что я знаю, где находится эта картина? Да я понятия не имею, и Фред тоже! Мы не преступники! Возможно, у нас есть определенные семейные проблемы, но мы не такие!
— А я этого и не утверждаю. Но под действием наркотиков люди меняются. Их становится легко склонить к различным действиям...
— Меня никто не может ни к чему склонить! Я признаю, что взяла несколько таблеток и дала их Джерарду. И вот расплачиваюсь за это! Я теперь до конца жизни вынуждена работать в подозрительных домах призрения — и то если счастье улыбнется мне и я получу хоть какое-то место...
Она погрузилась унылое молчание и больше не произнесла ни слова практически всю дорогу до «Ла Палома». Прежде, чем она вышла из машины, я рассказал ей о двух разыскиваемых женщинах — Милдред Мид и Бетти Сиддон. Она выслушала меня с понурым выражением лица.
— Я сделаю все, что смогу. Во время ночной смены у меня не будет много времени на звонки, но я дам знать знакомым медсестрам из других домов призрения, — потом она прибавила с таким видом, словно ей было трудно выражать кому-либо свою благодарность: — Фред рассказал мне, как вы отнеслись к нему в Аризоне, мистер Арчер, я ценю это. В конце концов, я его мать, — последнее слово она произнесла с долей удивления.
Выйдя из машины, она тяжело поплелась по асфальту к слабо освещенному домику. За низкой стеной, отделяющей подъездную площадку от шоссе, с шелестом шин проносился поток гнавшихся друг за другом автомобилей. Миссис Джонсон подошла к входной двери и, открыв ее, помахала мне рукой.
Через минуту она вновь появилась в дверях с двумя полицейскими за спиной, один из них был в форме, вторым оказался капитан Маккендрик. Когда они приблизились, я услыхал, как она резко выкрикивает, что, мол, они права не имеют преследовать ее в этой темноте, что она — невинная женщина, спешащая на работу.
Маккендрик бросил взгляд на ее злое и перепуганное лицо.
— Вы миссис Джонсон, не так ли? Вы являетесь матерью Фреда Джонсона? — Да, это так, — холодно ответила она. — Но это еще не дает вам права запугивать меня!
— Мне очень жаль, мы вовсе не хотели пугать вас...
— Еще бы вы не жалели! — она мгновенно использовала свою минутную победу. — Вы не имеете права издеваться на до мной и применять силу! У меня есть прекрасный юрист, и он вами займется, если вы и дальше будете поступать так!
Маккендрик беспомощно поднял глаза к небу, а потом глянул на меня.
— Ну, скажите, мистер, разве мы сделали что-то дурное? В темноте мы нечаянно толкнулись с женщиной и попросили прощения. Мне что, на колени встать?!
— Миссис Джонсон сегодня немного взволнована...
Она кивнула, подтверждая мои слова.
— Разумеется! И вообще, что вы тут делаете, капитан?
— Я ищу одну женщину.
— Миссис Сиддон?
— Да, — Маккендрик внимательно глянул на нее. — Откуда вам известно о мисс Сиддон?
— От мистера Арчера. Он попросил меня позвонить моим подругам из других домов презрения. Я обещала ему сделать это, если у меня будет время, и собиралась сдержать слово. Я могу идти, наконец?
— Ради Бога, — сказал Маккендрик, — никто никоим образом не ограничивал вашу свободу передвижения, миссис! Но звонки в другие дома призрения не кажутся мне особо удачной идеей. Мы хотели бы появиться там неожиданно.