— Глаза разболелись — это не ужас, — возразил Длинный Шест. — Ужас — это когда ты скачешь на лошади, и вдруг темнота, открываешь глаза, а ты на траве валяешься весь избитый, а на тебя огненная стена бежит. Вскакиваешь, перепрыгиваешь, поворачиваешь голову, а тебе в лоб томагавк летит. Вот это — ужас.

— Ты просто не знал, что вас хранил бог Каэссар, — сказал Джакомо. — Знал бы — не испугался бы.

— Не скажи, — возразил Длинный Шест. — Хранить-то он нас хранил, а Сухого Перца не сохранил. И Майкла Карпентера тоже не сохранил. Из того ада нас только четверо выбралось.

— Хотел бы я оказаться на твоем месте, — мечтательно произнес Джакомо.

Сначала Длинному Шесту показалось, что эльф шутит. Но нет, он говорил серьезно.

— Такой огромный духовный опыт… — продолжал мечтать Джакомо. — Наблюдать собственными глазами, как высвобождаются исполинские силы, встать лицом к лицу с превосходящим противником, томагавк против томагавка, воля против воли… Убивать не механически, как деревья срубают, а в предельном напряжении тела и разума, каждое мгновение рискуя быть убитым самому… Какое просветление…

Длинный Шест не нашелся, что ответить на эту тираду. Только что ему казалось, что рядом с ним идет почти нормальный человек, пучеглазый и лопоухий, но в целом разумный, и вдруг он говорит такое…

Джакомо тем временем продолжал бредить.

— Я вот еще о чем подумал, — сказал он. — Наверное, рабство тоже может стать путем к просветлению. У нас взрослому человеку не приходится повиноваться несправедливости, потому что у нас каждый взрослый постиг путь Геи и твердо знает, что такое хорошо и что такое плохо. Но если тебе неведом путь бытия, ты следуешь не этому пути непосредственно, а пути того, кто, по твоему мнению, следует этому пути, и тогда… Я что-то неправильное говорю? У тебя такие глаза…

Длинный Шест отвел взгляд.

— Ты все говоришь неправильно, — сказал он. — Не знаю, о чем думает бог Каэссар, но мы никогда не сможем понять друг друга. Мы слишком разные.

— Богу виднее, — сказал Джакомо и пожал плечами.

Неожиданно паукообразный бог подал голос.

— Расскажи мне о культе Геи, — потребовал он.

— Это не культ! — возмутился Джакомо. — Культы бывают у злых и кровавых богов, а у Геи культа нет и быть не может! Гея — истина, Гея — любовь, Гея — одно во всем и все в одном! Каждый цветок раскрывается по воле Геи, каждая букашка следует путям Геи и славит Гею в меру своего разумения. Тут, правда, возникает интересная теологическая проблема, у нас ее в школе изучают. Если упорядочить все творения Геи по возрастанию разумности…

— Оставь это, — прервал его бог Каэссар. — Мы не в школе, чтобы постигать теологию. Лучше ответь мне на один простой вопрос: кого ты любишь?

Джакомо нервно рассмеялся.

— Ваша божественность шутит, — сказал он. — Простой вопрос… Это тоже изучают в школе. Всего существует девять видов любви…

— Короче, — снова прервал его бог Каэссар. — Просто перечисли всех живых существ, которых ты любишь.

— Не понимаю, — растерялся Джакомо. — Как можно любить живое существо? Я люблю Гею, люблю Родину…

— Мать свою любишь? — спросил Длинный Шест.

— Нет, конечно, — удивленно ответил Джакомо. — Я ее вообще не знаю. Наставника любил, но это так давно было…

После этого Джакомо стал рассказывать удивительные вещи. Оказывается, у эльфов принято, что мать, откормившая ребенка до положенного веса, отдает его на воспитание в так называемую школу. Но это заведение ничуть не похоже на школы, в которых детей богатых людей учат грамоте и устному счету. Бог Каэссар, выслушав сбивчивые объяснения Джакомо, охарактеризовал эльфийские школы эзотерическим словом «инкубатор». Длинный Шест хотел переспросить, что это такое, но не успел, потому что Джакомо сказал:

— Все правильно, школа и инкубатор — это почти одно и то же. Лесные трепанги подрастают в инкубаторе, а человеческие дети подрастают в школе. Лесные трепанги линяют и отращивают щупальца, а человеческие дети постигают путь Геи.

— А как насчет любви к женщине? — спросил бог Каэссар.

— Это признак варварства, — ответил Джакомо. — В откровении Геи сказано: да не будет у вас возлюбленных, кроме меня, и да не искусит вас никто, кроме меня. И если искушает тебя палец — отрежь палец, а если искушает рука — отрежь руку. И да не будет в благословенном парадайзе ни жен, ни мужей, ни родителей, ни детей, а будут лишь три главные добродетели и три второстепенные. И будут главные добродетели таковы: свобода, равенство и братство. И не будет у них пределов, кроме тех, что наложены человеческой природой. Ибо идущий путем Геи волен идти в любом направлении, лишь бы оно вело к благословению. И все, идущие путем Геи, равны друг другу во всем, кроме того, из чего проистекают их различия. И да будут они друг другу братья и сестры, ибо природа сущего едина, как открыл святой Дарвин и подтвердил святой Докинз. Сам посуди, как можно любить конкретного человека сильнее, чем других? Это нарушает добродетель равенства и добродетель братства, а значит, недопустимо. Все просто.

— Тогда какой смысл имеет свобода? — спросил Длинный Шест.

— Смысл свободы прост и понятен, — ответил Джакомо. — Допустимо любое действие и намерение, не нарушающее трех главных добродетелей. Это принцип политической корректности, он в учении Геи один из трех главных. Есть еще принцип толерантности и принцип нетерпимости.

— Разве толерантность и нетерпимость — не взаимоисключающие понятия? — удивился бог Каэссар.

Джакомо улыбнулся и ответил:

— Этот вопрос часто задают дети. Здесь есть парадокс, но он легко разрешается. Толерантность и нетерпимость применяются к разным субъектам. Толерантность следует применять к тем, кто следует пути Геи, а нетерпимость — к тем, кто отклоняется от него, осознанно или неосознанно. Это как откровение святого Ньютона о противодействующих силах, приложенных к разным телам.

— У вас в школе изучают физику? — спросил бог Каэссар.

— Не знаю, что такое физика, — ответил Джакомо. — Откровения святого Ньютона проходят на философии.

— Экие вы фанатики, — сказал бог Каэссар.

— Да, мы фанатики, — кивнул Джакомо. — Фанатизм входит во вторую тройку добродетелей наряду с инициативой и энтузиазмом.

— Фигасе, — сказал бог Каэссар.

Немного помолчал, затем негромко забормотал, обращаясь непонятно к кому:

— Так даже лучше, наверное… Холокостом кашу не испортишь…

Джакомо хотел спросить бога Каэссара, что такое холокост, но не успел, потому что бог заговорил не тихо и сумбурно, а своим обычным голосом:

— Короче. Мне открылось, что мистический обряд следует исолнить сегодня ночью, лучше всего в полночь. Через полчаса нам надо выдвигаться.

— Какая отличная новость! — воскликнул Джакомо. — Мы достигнем цели уже сегодня! А что за обряд мы должны будем провести?

— Озадачь полковника, пусть соберет командиров, — приказал бог Каэссар. — Я не собираюсь повторять десять раз одно и то же. Как соберутся, так сразу всем объясню.

Джакомо удалился. Бредущие по дороге рабы тоже удалились из поля зрения. Во все стороны, куда ни глянь, расстилалась бескрайняя степь, и если не знать заранее, что в высокой траве таятся сто тринадцать кровожадных эльфов — ни за что не догадаешься, что они там таятся.

Длинный Шест надел очки, обвел взглядом окрестности и убедился через биодетектор, что в непосредственной близости нет ни одного эльфа. Затем потер серьгу и тихо спросил:

— Джон, ты слушаешь?

— Слушаю, — отозвалась серьга. — Что спросить хотел?

— Этот обряд… — начал Длинный Шест и осекся, не зная, как продолжить.

— Не бери в голову, — посоветовала серьга. — Потерпи еще немного, осталось совсем чуть-чуть. Через час-другой твое испытание закончится.

Будучи назначена старшей погонщицей рабов, Алиса сразу взяла дела в свои руки. В первую очередь она сходила на кухню и лично продегустировала все кушанья, приготовленные для первого стола, за которым будут обедать самые важные гости и сама хозяйка поместья. И не зря продегустировала! Оказалось, что в кувшин леди Патриции кто-то налил негодный прокисший сок, стыд-то какой! Алиса лично вылила гадость в сточную яму и лично наполнила кувшин хорошим, годным соком. Затем посетила мясной цех, обругала мясников за грязь и беспорядок, и отправила всех поголовно к палачу получать вразумление плетьми по заду. А затем пошла куда-то еще, при этом в руках у нее была небольшая холщовая сумка.