Конкуренция

_{Перевод Р. Хлодовского}

Говорят, что конкуренция — гвоздь торговли. Во всяком случае, так уверял мой дед, когда я был еще совсем маленький. У него была посудная лавка, и из-за этой самой конкуренции бедняга дважды прогорал. Закон конкуренции дед объяснял мне так:

— Это железный закон, и увильнуть от пего не удастся никому… Положим, я открываю на виа делль Анима посудный магазин, торгую, так сказать, тарелками, мисками, чашками, стаканами… А чуть подальше па этой же самой улице кто-нибудь другой открывает второй точно такой же магазин… Он начинает со мной конкурировать, другими словами, продавать такую же посуду, что и я, но дешевле… Покупатели переходят к нему, а я прогораю… Вот это и есть закон конкуренции.

— Но дедушка, — говорил я, — если ты опять прогоришь, мы все умрем с голоду.

— Вот именно, — отвечал дед, ликуя, — вы все умираете с голоду, а покупатель остается в барыше.

— А какое мне дело до покупателя?

— Кому ты говоришь это?.. Мне!.. Да по мне, он хоть вовсе пропади пропадом… Но в том-то и заключается весь смысл конкуренции: хочешь ты того или нет, а конкуренция вынуждает тебя делать так, чтобы покупателю было выгодно.

— Может быть, это и так, — говорил я. — Но если кто-нибудь вздумает разорять меня, я ему наставлю фонарей под глазами.

— Известно, ты драчун и хулиган, — отвечал дед, — но в торговле хулиганство не поможет… Тебя посадят, и так ты прогоришь еще скорее. Вот и все… В торговле действует только конкуренция.

Ну так вот, много лет спустя мне пришлось припомнить эти рассуждения о конкуренции. Я тоже занялся торговлей, хотя и не в таких размерах, как мой дед. За это время наша семья пришла в упадок: отец умер, а наполовину парализованный дед уже не вставал с постели; теперь он не мог больше ни торговать, ни прогорать. Я приобрел патент уличного торговца. На моей тележке была разложена всякая всячина: маслины, апельсины, каштаны, винные ягоды, мандарины, грецкие и американские орехи и прочая снедь. Место себе я облюбовал в начале моста, против выхода из туннеля Джаниколо. Это очень бойкое место, здесь проходят все, кому надо попасть из Мадонна ди Рипозо, Трастевере и Монтеверде на проспект Виктора-Эммануила. Место я выбрал удачно, и дела мои сразу пошли в гору. Стояла весна. Наступили первые теплые дни. Рано утром я ставил в начале моста доверху наполненную тележку, а вечером, когда возвращался домой, на ней не было ничего, кроме табличек с ценами да куска клеенки. По воскресеньям столько проходило мимо меня всякого народу, отправляющегося погулять за город, что будь у меня две тележки, все равно не хватало бы — словом, торговля моя процветала. Я сказал об этом деду. Но он, верный своей теории, упрямо ответил:

— Пока что сказать ничего нельзя… У тебя нет конкуренции и ты продаешь, как тебе вздумается… Погоди.

Дед оказался прав. Однажды утром посреди моста появилась тележка, точь-в-точь как моя. Торговали там две женщины — мать и дочь. Я хочу описать их, потому что они стали причиной моего разорения. Проживи я еще сто лет, мне их все равно не забыть. Мать была крестьянка из Ананьи и одевалась, как крестьянка, — длинная черная юбка и полушалок. Ее седеющие волосы были повязаны платком, из-под которого выглядывала угодливая, лживая физиономия, вечно сморщенная в льстивую улыбочку. Заворачивая в бумагу маслины или вешая пару апельсинов, она сопела и высоко поднимала брови, давая понять, что очень старается. Подавая покупку, она никогда не упускала случая сказать какую-нибудь любезность: «Посмотри, я выбрала тебе пару самых лучших апельсинов» или: «Здесь больше ста граммов… Но для тебя посчитаем, что сто». Дочь ей совсем не помогала. Она служила только для украшения. Девушка действительно была очень красива — это я сразу заметил; парень я молодой, и мне тоже нравятся красивые девушки. Пожалуй, ей было лет восемнадцать, но на вид все тридцать: такая у нее была фигура — ладная, с пышными формами, величественная. У нее было молочно-белое лицо, пухлые, но бледные губы, а серые, всегда суровые глаза придавали ее лицу мрачное, брезгливое выражение. Ноздри ее презрительно подергивались. Казалось, она вот-вот упадет в обморок, как беременная женщина. Ее мать, оборванная, обутая в мужские ботинки, кружилась вокруг тележки, вроде тех старых, жирных воробьев, которые ни минуты не могут усидеть на месте. А дочь, одетая в короткую юбку и плотно облегающий джемпер, часами сидела на табурете и вязала чулок на длинных железных спицах. Звали ее Эуниче.

Я — высокий и плотный парень, всегда небритый, с всклокоченными волосами. Костюм на мне — одна сплошная заплата. Одним словом, я похож на бродягу, если не хуже. Как ни стараюсь я себя сдерживать, я очень груб и легко затеваю споры. А кроме того, голос у меня хриплый и чуть ли не угрожающий. Я сразу же понял, что при конкуренции внешность моя меня подведет. Наши тележки стояли слишком близко друг от друга. Мать стрекотала, как цикада:

— Что за апельсины!.. Что за апельсины!.. Покупайте… Покупайте мои апельсины!..

А я, вытянувшись у тележки, как столб, в наглухо застегнутом пальто и надвинутой на глаза кепке, вторил ей своим голосищем:

— Апельсины, сладкие апельсины, апельсины!

Покупатель колебался, смотрел сперва на меня, потом на мать, затем на дочку, и, особенно если это был мужчина, выбор его непременно падал на женщин. Мать, как настоящая гарпия, даже когда взвешивала товар, по обыкновению сопя и поднимая брови, продолжала выкрикивать:

— Покупайте, покупайте, — так как боялась, что в это время кто-нибудь подойдет ко мне. Она действовала ловко и, когда не поспевала сама, говорила дочери:

— А ну-ка, Эуниче, обслужи синьора… Да поскорее.

Эуниче откладывала в сторону вязанье и величественно вставала в два приема: сначала поднимала грудь, а затем бедра. Она обслуживала клиента, не поднимая на него глаз. Затем, не проронив ни слова, даже не улыбнувшись, снова садилась на место.

Одним словом, это была конкуренция: за одну неделю они переманили всех моих покупателей. Я начал ненавидеть этих женщин, особенно мать, которая, не скрывая своей радости, бросала на меня торжествующие взгляды всякий раз, когда отнимала у меня заколебавшегося покупателя. В таких случаях нет ничего хуже, как потерять голову, а я ее как раз и терял. С каждым днем я становился все более мрачным, грубым и угрожающим. Остальное доделывали борода, залатанная одежда и хриплый голос. Теперь я кричал прямо-таки свирепо:

— Сладкие апельсины!

Покупатели, взглянув на меня, пугались и шли прямехонько к соседней тележке.

В один прекрасный день мой грубый нрав очень меня подвел. Около моей тележки остановился низенький щеголеватый паренек. С ним была женщина, выше его раза в два. Он стал разглядывать мои апельсины, не зная купить их ему или нет.

— Замечательные апельсины, — повторял я с отвращением, а он перебирал их и качал головой.

Стоящая рядом с ним бабища могла бы быть его матерью, и это решило дело. Потому что, бросив взгляд на прекрасную статую Эуниче, этот сукин сын сразу же направился к ней. Я вышел из себя и, схватив его за руку, сказал:

— Тебе не нравятся мои апельсины? Тебе больше нравятся те? Я скажу, почему они тебе больше нравятся… Потому что твоя баба похожа на слона, а эта девушка пришлась тебе по вкусу… Вот почему.

И пошла перепалка. Он кричал:

— Прочь руки, а то набью морду!

Я отвечал, помахивая бутылкой:

— Попробуй только и узнаешь, где раки зимуют!

Вокруг нас собралась толпа. В конце концов появилась полиция и нас растащили.

Когда все кончилось, я обратил внимание на два обстоятельства: во-первых, я разозлился больше из ревности, чем из соображений конкуренции; во-вторых, в происшедшем скандале Эуниче в какой-то мере встала на мою сторону, заявив полицейским, что она ничего не видела и знать ничего не знает.

Словом, я влюбился в Эуниче или, вернее сказать, понял, что влюблен в нее. Улучив момент, когда матери не было рядом, я сказал ей об этом со свойственной мне грубой откровенностью. Эуниче это ничуть не удивило; подняв от вязанья глаза, она очень просто сказала: