Что я не ошибался, когда так думал, подтвердил сидевший напротив Йоле мужчина, который был свидетелем всей сцены. Он сказал:

— Мальчишка… Хоть бы из уважения к возрасту уступил.

Я как-то весь оцепенел и чувствовал себя растерянным.

Трогая лицо рукой, я пытался определить на ощупь, за отсутствием зеркала, насколько я стар. Йоле, разумеется, ни о чем не догадывалась. Когда мы проехали полпути, она сказала:

— Мне очень жаль, что вы стоите всю дорогу.

Я не мог удержаться, чтобы не ответить:

— Я, конечно, стар, но не настолько, чтобы мне было трудно постоять полчасика, — в тайной надежде, что она скажет: «Что вы, Луиджи, какой же вы старик?» Но эта дуреха ничего не ответила, и я окончательно убедился в том, что был прав.

На пляже в Остии Йоле разделась первая. Она вышла из кабины такая белотелая, свежая, упругая, молодая, что меня даже зло взяло. Купальный костюм на ней чуть не лопался. Потом в кабину вошел я. Прежде всего я бросился к висевшему на стене поломанному зеркалу. И правда, я совсем старик! Как это я раньше не замечал? Мутные глаза окружены морщинами, в волосах полно седины, кожа на щеках дряблая, зубы желтые. Мне стало стыдно, что на мне рубашка-апаш — совсем не по возрасту, из воротника выглядывала голая дряблая шея, вся в складках.

Я разделся. Когда я наклонился, чтобы надеть трусы, живот у меня пополз кверху, потом снова обвис, как пустой мешок. «Старый дурак», — со злостью твердил я про себя. Вот какие сюрпризы преподносит нам жизнь, размышлял я с горечью, — еще час назад я считал себя молодым — во всяком случае настолько, чтобы ухаживать за Йоле, — но оказалось достаточно каких-то двух слов, услышанных в поезде, чтобы я понял, что стар и гожусь ей в отцы. И мне стало совестно, что я так настойчиво глазел на нее в парикмахерской и что пригласил ее сюда. Что она обо мне думает? За кого меня считает?

А что она обо мне думала, я узнал позже. Мы держались за канат (море было неспокойное), и когда накатывалась волна, у меня перехватывало дыхание и я твердил себе: «Это потому, что я старый». А она, сияя от удовольствия, заявила:

— Знаете, Луиджи, я не думала, что вы такой спортсмен.

— Почему же? — спрашиваю. — Что же вы обо мне думали?

— Ну, обычно люди вашего возраста уже не любят плавать… Это занятие для молодых.

В этот момент на нас обрушилась высокая пенистая волна, я свалился прямо на Йоле и, чтобы удержаться, схватил ее за руку, — рука у нее была плотная, круглая, рука молодой девушки. Рот у меня был полон соленой воды.

— Я мог бы быть вашим отцом, — крикнул я ей.

А она, смеясь и барахтаясь в бурлящей пене, ответила:

— Отцом, положим, нет, а вот дядей…

В общем, когда мы вылезли из воды, я чувствовал такую неловкость, такой стыд, что у меня даже не было сил разговаривать. Мне казалось, будто во рту у меня защелкнулась какая-то пружинка и, чтобы разжать ее, надо просунуть между зубами железный ломик.

Йоле шла впереди, натягивая купальный костюм на грудь и на бедра — в мокром виде он стал просто неприличен. Потом она бросилась ничком на берег и стала валяться в песке. Тело у нее было такое гладкое, что песок к нему не прилипал, а отваливался мокрыми пластами. Я молча, съежившись, сел рядом, не в состоянии ни двигаться, ни разговаривать. Даже Йоле, при всей своей слоновьей толстокожести, должно быть, заметила, что мне не по себе, потому что вдруг спросила, как я себя чувствую.

— Я думал о вас, — сказал я. — Кто у нас в парикмахерской нравится вам больше всех — Амато, Джузеппе или я?

Она долго и добросовестно размышляла, потом ответила:

— Пожалуй, вы мне одинаково нравитесь все трое.

Я упорствовал:

— Но ведь Амато молодой.

— Да, — ответила она, — молодой

— По-моему, он в вас влюблен, — продолжал я после минутного молчания.

— Правда? — сказала она. — А я не замечала.

Она была рассеянна и явно чем-то озабочена. Наконец она заявила:

— Луиджи, у меня случилась беда — распоролся сзади купальник. Дайте мне полотенце, я пойду оденусь.

По правде говоря, я даже обрадовался. Я дал ей полотенце, она завернулась в него и побежала в кабину. Полчаса спустя мы уже сидели в поезде, в пустом купе. Я старался закрыть шею воротником рубашки-апаш и думал о том, что все кончено, что я совсем старик.

В тот день я дал себе слово, что не взгляну больше ни на Йоле, ни на других женщин. И я сдержал его. По-моему, Йоле была немного удивлена и иной раз смотрела на меня укоризненно. Впрочем, может быть, мне это только казалось.

Прошел месяц. За это время я разговаривал с ней самое большее четыре-пять раз. Между тем она особенно сдружилась с Джузеппе. Правда, он вел себя с ней по-отечески, без всякого намека на ухаживание, добродушно и серьезно. Я же больше чем когда-либо чувствовал себя стариком, стриг, брил, брал чаевые и не подавал голоса.

Однажды перед закрытием парикмахерской, когда я снимал халат в служебной комнате, хозяин — он у нас славный малый — сказал мне:

— Если вы не заняты, давайте поужинаем сегодня все вместе… Я плачу… Йоле обручилась с Джузеппе.

Я выглянул в зал: Йоле сидела в своем углу за маникюрным столиком и улыбалась. Джузеппе, в другом углу, вытирал бритву и тоже улыбался. И вдруг я почувствовал огромное облегчение: ведь Джузеппе старше меня, к тому же некрасив, и все же Йоле предпочла его, а не Амато! Я бросился к Джузеппе с распростертыми объятиями и закричал:

— Поздравляю, горячо поздравляю!

Потом я обнял Йоле и расцеловал ее в обе щеки. Словом, в парикмахерской из всех присутствовавших самым счастливым был я.

На следующий день было воскресенье. После обеда я вышел пройтись.

Гуляя, я поймал себя на том, что снова, как и раньше, разглядываю женщин и в лицо и со спины, не пропуская ни одной.

Катерина

_{Перевод Ю. Добровольской}

Женился я восемнадцати лет. Мог ли я тогда предвидеть, что характер Катерины так изменится? Нет, все что угодно, только не это.

В то время Катерина была ничем не приметная девушка с гладкими, причесанными на прямой пробор волосами. Лицо у нее было правильное, но невыразительное, бесцветное, бледное. Вся ее красота заключалась в глазах больших, немного блеклых, но ласковых. Сложена она была не очень хорошо, но мне ее фигура нравилась: пышная грудь, широкие бедра, а руки, ноги, плечи хрупкие, как у девочки. Достоинство ее было не в красоте, а в кротости, и думаю, за эту кротость я и полюбил ее.

Тот кто не знал Катерину в те годы, не может даже себе представить, что это было за милое существо. Движения у нее были сдержанные, плавные, прямо любо смотреть. Ни резкого слова, ни неприветливого взгляда. Она всегда и во всем мне уступала, во всем на меня полагалась и, прежде чем сделать что-нибудь, бывало, обязательно взглянет на меня, словно спрашивая разрешения. Иногда меня это даже смущало. Порой я думал: нет, не заслуживаю я такой жены. Такая она была терпеливая, послушная, преданная. А как умела себя вести, какая была приветливая!

Кроткий нрав ее знали во всем нашем квартале. На базаре женщины говорили моей матери:

— Повезло твоему сыну… святую берет в жены.

Я даже порой желал, чтобы она была не такой кроткой. Я ее, бывало, в шутку спрашиваю:

— Катерина, неужели тебе никогда в жизни не случалось сказать грубое слово, сделать резкое движение? — Мне и впрямь иногда хотелось, чтобы она что-нибудь такое сказала или сделала.

После свадьбы мы поселились в том же доме, где жила моя мать, — в переулке Чинкуэ. Там наверху было несколько свободных мансард. Моя мать жила под нами, а в первом этаже помещался наш магазин хлебных и макаронных изделий, так что все мы жили и работали в одном доме. Первые два года Катерина была такой же кроткой, как в те дни, когда я с ней познакомился, а может быть, даже еще более кроткой, потому что она меня любила и была мне благодарна за то, что я на ней женился, дал ей дом и позаботился создать для нее лучшие условия. Она была кротка и со мной и с моей матерью и не менялась даже тогда, когда оставалась одна и никто не мог ее видеть. Иной раз возвращаюсь я из магазина около полудня домой и на цыпочках — прямо на кухню, посмотреть, как она там снует от плиты к столу. Я любил наблюдать, как она не спеша, плавно, мелкими шажками двигалась по тесной кухне, как она стряпала без суеты и недовольства, аккуратно, прилежно, молча. Казалось, будто она не в кухне за плитой, а в церкви перед алтарем. Тогда я неожиданно входил и обнимал ее, а она, поцеловав меня, улыбаясь говорила своим нежным, чуть жалобным голоском: — Ты так меня напутал!