И правильно! В чужом городе трамвай — хоть какое-то, но укрытие. Там так хорошо думается, и если не спешить, то можно пролистать всю жизнь: и справа налево, и слева… Нет, зачем же, можно совсем и в другую сторону, а то и вверх…
Вот и у беглеца там, в Хабаровске, всё свелось тогда к трамваям и к дому номер семнадцать. Да-да, он немножко покатается, а потом вернётся к этому дому, должен ведь Пустошин А. И. когда-нибудь да появиться! «Когда-нибудь, когда-нибудь», стучали колеса набитого разнообразным народом трамвайчика. И беглец, держась за поручень, покачивался вместе с ним и, если чего и боялся, так только заснуть стоя. Но скоро рядом освободилось место, и он плюхнулся на жёсткое красное сиденье, и придвинулся к окну: с этой стороны была тень, и можно было прислонить голову к стеклу.
Трамвай ехал долго, и стало казаться, что это не трамвай вовсе, а поезд, и везет он его в другой город. И то правда, маршрут номер один в Хабаровске такой длинный, что пересекает его из конца в конец и поворачивает обратно, лишь достигнув южной его точки. А там уже и города нет, только окраина из частных домов, дачных шанхайчиков и заблудившихся одиноких высоток. Он хотел тут же вернуться обратно, но передумал: без дела катающийся человек обязательно привлечёт чьё-то внимание, да того же кондуктора. И трамвайчик, постояв в раздумье, развернулся и, забрав нетерпеливых пассажиров, медленно поплыл обратно.
А он остался и перешёл на другую сторону к павильончику на остановке, что был расписан разнообразными надписями. И глаз сразу выхватил рисунок на стене. И стоило только приглядеться, как тут же обозначились и стилизованная свастика, и надпись: «Держи кровь чистой». Пришлось переместиться на другой край, там была привычная матерщина, а этот вид народного творчества, если не родней, то всё-таки ближе.
Вот и он, как и многие из нас, брезгливо отодвинулся, будто от заразы, от блевотины тех, кто мнит себя чистокровными. Только вирус этот, как сибирскую язву, готовят не на улице, а в специальных местах, там и держат про запас…
Беглец докуривал сигарету, когда заметил маленькую блондинку с сумками, что шла на остановку. Была она немолода, но всё ещё хорошенькой, прибранной, в свежем голубом платье. Но только почему она носит такие тяжёлые сумки, они согнули её вдвое. Пришлось подняться: может, помочь? Но тут женщина вскинула голову и по невидящему взгляду стало понятно: лучше не подходить. Не выпуская из рук свою ношу, блондинка примостилась поодаль, а он уткнулся в газету. Она сидела, обмахивалась носовым платочком, что-то там поправляла на себе, как вдруг взяла и придвинулась к нему почти вплотную. Не понимая, чем были вызваны такие маневры, он сдвинулся, переместилась и незнакомка. И теперь он видит рядом жилистые загорелые ручки, дешёвые часики на запястье, чувствует запах не то духов, не то утюга…
И тут у павильона появилась ещё одна дама, эта была в красной нарядной кофточке и торжественной чёрной юбке. Поставив лакированную сумочку на лавку, она стала что-то сосредоточено перебирать там. Но вот, задёрнув молнию и поправив на шее бусы, повернулась к соседям: мол, не знаете, давно трамвая не было, и будто поперхнулась:
— Ой! Тайса, ты что ли? — всплеснула она руками.
— А то кто ж, какой год Таисья! — хмуро ответила блондинка, не оборачиваясь и делая вид, будто вместе с мужчиной читает газетку.
— Как переехала, так тебя совсем не видно. Как жизнь, как Виталик? Не женился ещё? — не обращая внимания на недовольство Таисии, расспрашивала дама в красной кофточке.
— Да уж полгода, как женили, — всё так же неохотно, вполоборота отвечала блондинка.
— А что это Петра Григорьевича не видно?
— Да зачем вам его видеть! Заведите своего мужа и рассматривайте его. — И, толкнув соседа локтем, Таисия показала гримаской: вот привязалась!
— Ну, как же! То всё бегал, бегал, и на нашу улицу к Осиповым часто заходил, а то раз — и нету. Всё на велосипеде да на велосипеде, а то и не видать нигде. Недавно сам Ерёменков-старший юбилей справлял, так хорошо посидели! И все спрашивали: а где ж это Петя?
— Да чего ходить, чего ходить? — вздёрнула подбородок Таисия. — Некогда нам ходить! Это кому делать нечего, везде ходют, а у нас дела!
— Да какие у нас, пенсионеров, дела, осталось только в гости ходить.
— У кого как, а у нас есть дела! Умер Пётр Григорьевич! Понятно вам? — повернулась Таисия к своей настырной знакомой. И теперь её в голосе послышалось торжество: вот, выкуси!
— Как? — несколько преувеличенно ахнула женщина в красной кофточке. — Да как же это? Да не может быть!
— Да как все, так и он! Завтра как раз девять дней будет, — с непонятным торжеством в голосе выговорила блондинка.
— А что ж нашу улицу не известили? Мы бы пришли, проводили. Надо же! Такой здоровый, всё на велосипеде, на велосипеде. И как жену похоронил, не спился, всё в огороде копался, всё в дом, всё в дом…
— А вот взял и умер! — хвасталась новоиспеченная вдова дальше: не всё же вам, и мы можем.
— Ой, надо же! И ведь не курил, не пил, всё на велосипеде, всё в дом. И не болел ведь!
— Да откуда вам знать, болел — не болел! И очень даже больной был. У него, чтоб вы знали, сердце было! Я с ним два года прожила, так он чуть что: ой, болит, ой, болит…
— Так чего же, инфаркт был?
— Инфаркт. Прям такой инфаркт, такой… — в голосе вдовы появилась слеза. — Врачи говорят: такое было изношенное, такое изношенное, в сосуды, говорят, нельзя было и иголку просунуть. Вот так шел, шел и упал…
— А где упал-то? — добивалась зачем-то подробностей та, другая.
— Так на дорожке и упал, вот… Я, значить, в дому была, а он от калитки шел, а я это… ужин, значить, готовлю. Рыбка такая хорошая попалась, с икрой, так я и икру зажарила, и картошечку отварила, и огурчики малосольные как раз поспели. Вы в этом годе много ли банок закрыли?
— Да всего двадцать, больше не получилось. Ну, шел, шел и… Что дальше-то? — не хотела отвлекаться на огурцы дотошная дама. Но Таисия отчего-то снова занервничала и всё поглядывала на соседа по лавочке, будто искала сочувствия. И тому показалось, что она хочет попросить сигаретку, но стесняется, и достал пачку.
— Ой, только в сторону курите, а то мне от дыма плохо делается! — раздраженно попросила вдова. — …А мы, значить, как стали катать, и такие соленья получились…
Но тут дама-дознаватель, не слушая, вдруг перебила хозяйственный мотив:
— А говорят, Петра Григорьевича убили!
О! Что что эти простые слова сделали с Таисией! Она оставила свои сумки и прижала руки к груди, будто хотела унять гневное клокотанье там, внутри. Лицо её побелело, глаза остановились и она, как задыхающаяся рыба, стала хватать накрашенным ртом воздух…
Нет, разве можно бросаться такими словам, удивился беглец. То всё с подходом, с подходом, а тут — раз! — и наотмашь. Не хватило терпения расспросить?
Но тут вдова, справившись с собой, тонко взвизгнула:
— Ну, что за люди! Кто убил, кто убил?! Да что вы такое говорите? Я ж рассказываю вам: он по дорожке шёл и упал… А я же… это… ни сном, ни духом!
— Да верю, верю, но людской роток, сама знаешь, не заткнёшь варежкой, с усмешкой наблюдала дознавательница за корчами вдовы Таисьи.
— Говорю же вам, рыбку жарила, картошку уже намяла, огурцы порезала, а тут, глядь, Виталя по дорожке идет, руками так махает и зовет: «Мама, мама!» Я в окно, значить, открыла и спрашиваю: «Чего случилось, Виталичек?» А он кричит: «Пётр Григорьевич, мама, у калитки лежит, надо в дом занесть!» Вот так было дело!
— А он что, с вами живёт, Виталик-то?
— Да нет, он теперь у жены своей обретается, у невестки нашей, у неё и квартира есть, родители справили, вот… Я же говорю вам, Виталик в гости зашёл и видит: Пётр Григорьевич у калитки лежит, плохо ему сделалось. Ну, занесли мы его в дом, еле дотащили, такой тяжёлый был. Мы его, значить, тащим, а он стонет и жалуется: сердце, Тая, прихватило, там жмёть, так жмёть… Ну, мы пока его укладывали, пока скорую вызывали… Я, значить, Виталику рыбки дала, а то ведь голодный… А Петю мы на кроватку положили, он любит на перине-то спать, бывшая приучила, а мне на перине жарко. Ну, и только мы к нему: как он там, а он, значить, уже и не дышит! Вот не дышит — и все! А скорая не едет, а мы не знаем, чего с ним и делать… Так нехорошо получилось — и не поужинал, взял и умер… Я ж говорю, больное сердце!