— Значит… он доволен вами.

Его голос и выражение лица изменились. Женевьева, сидевшая на краешке стула, с беспокойством смотрела на деда.

— По крайней мере, я так думаю, раз он позволил мне работать дальше.

— Надеюсь… — начал старик, но его голос звучал совсем тихо, и я не расслышала окончания фразы.

— Извините?

Он покачал головой. Упоминание о графе его явно расстроило. Похоже, есть еще один человек, ненавидящий Его Светлость. Почему? За что?

Разговор не клеился, и Женевьева попросила разрешения показать мне сад. Мы вышли из гостиной, прошли по коридорам, потом по каменному полу кухни, через которую девочка вывела меня из дома.

— Дедушка рад тебя видеть, — сказала я. — Думаю, он хочет, чтобы ты почаще навещала его.

— Он не замечает, как идет время. Он все забывает. Дедушка очень старый, раньше он не был таким… до удара. У него бывают провалы памяти.

— Папа знает, что ты к нему ходишь?

— Я ему не говорю.

— А сам он здесь не бывает?

— Перестал бывать с тех пор, как умерла мама. Дедушка и не захотел бы его видеть, верно? Вы можете представить папу и этом доме?

— Нет, — честно ответила я.

Я оглянулась на дом и увидела, как в комнате на верхнем этаже шевельнулась занавеска. За нами наблюдали. Женевьева поймала мой взгляд.

— Это госпожа Лабис. Очевидно, вы ее заинтересовали. Ей не по душе современные нравы, она бы хотела вернуться в старые времена, когда она была горничной, а Лабис — лакеем. Не знаю, чем они теперь занимаются. В доме они живут потому, что надеются получить что-нибудь по завещанию, которое останется после дедушки.

— Странные домочадцы, — сказала я.

— Все дело в том, что дедушка уже три года дышит на ладан. Доктор говорит, что он долго не проживет — вот Лабисы и ждут.

Три года назад. Именно тогда умерла Франсуаза. Неужели ее смерть стала для него таким ударом? Если он любил дочь так же, как любит внучку, это можно понять.

— Я знаю, о чем вы думаете! — воскликнула Женевьева. — Вы думаете о том, что в то же самое время умерла мама. Так нот, дедушку разбил паралич ровно за неделю до ее смерти! Разве это не странно?.. Все думали, что умрет он, а умерла она.

Странно! Она умерла от слишком большой дозы опиума через неделю после того, как парализовало ее отца. Неужели на нее это так подействовало, раз она покончила жизнь самоубийством?

Женевьева повернула назад к дому, я молча пошла за ней. В заборе была калитка, и девочка шмыгнула туда, приглашая меня сделать то же самое. Мы оказались на мощенном булыжником дворике. Там было очень тихо. Женевьева пошла к дому, я последовала за ней, чувствуя себя заговорщицей.

Мы вошли в темный коридор.

— Где мы? — спросила я, но она приложила палец к губам.

— Я хочу вам кое-что показать.

Она пересекла коридор, направляясь к какой-то двери, толкнула ее, и дверь открылась. В комнате было голо: ничего, кроме соломенного тюфяка, скамейки для молений и деревянного сундука. На каменных плитах пола не было ни коврика, ни дорожки.

— Дедушкина любимая комната, — объявила она.

— Похоже на келью монаха, — сказала я.

Она с довольным видом огляделась по сторонам и открыла сундук.

— Женевьева! — воскликнула я. — Как ты смеешь?..

Увы! Любопытство взяло верх — я не удержалась и заглянула в сундук. Там лежала власяница и кое-что еще, заставившее меня вздрогнуть: плеть!

Женевьева захлопнула крышку сундука.

— Ну, что вы думаете об этом доме, мадемуазель? — спросила она. — Не находите, что здесь так же интересно, как в замке?

— Нам пора, — сказала я. — Мы должны попрощаться с твоим дедушкой.

Всю обратную дорогу она молчала. Я тоже — мне не давал покоя этот странный дом, никак не выходивший у меня из головы. Так бывает, когда не можешь забыть какой-нибудь ночной кошмар.

Гости, жившие в замке, уехали, и я сразу почувствовала перемены в отношении ко мне. Однажды утром, когда, выходя из галереи, я столкнулась лицом к лицу с графом, он сказал:

— Ну вот, гости разъехались, мисс Лосон. Знаете, мне бы хотелось, чтобы вы время от времени ужинали с нами. В семейном кругу, понимаете? Вы могли бы просветить нас на предмет вашего увлечения. Не возражаете?

Я не возражала.

— Тогда присоединяйтесь к нам сегодня вечером, — пригласил он.

В комнату я вернулась в приподнятом настроении. После наших встреч я всегда работала с большим жаром, чем обычно, хотя зачастую мой творческий пыл объяснялся яростью. Я достала свое черное бархатное платье и разложила на кровати. В это время раздался стук в дверь, и вошла Женевьева.

— Вы куда-то собираетесь на ужин? — спросила она.

— Нет, я ужинаю с вами.

— И вы довольны? Это папа вас пригласил?

— Получить приглашение к семейному столу всегда приятно, особенно, если это случается довольно редко.

Она задумчиво провела рукой по платью и сказала:

— Я люблю бархат.

— Я иду в галерею. Ты хотела мне что-нибудь сказать?

— Нет, я зашла просто так.

— Ты можешь пойти со мной.

— Нет, я не хочу.

Я отправилась в галерею одна и пробыла там до тех пор, пока не настало время переодеваться к ужину. Мне принесли горячую воду. Принимая ванну, я чувствовала себя безумно счастливой. Но вот, собираясь надеть платье, я приблизилась к кровати — и в ужасе замерла, не веря собственным глазам. Несколько часов назад, когда я выложила платье из шкафа — чистое, отутюженное, — его оставалось только надеть, а теперь юбка свисала неровной бахромой: кто-то разрезал ее от пояса до подола. Лиф тоже искромсали. Я взяла платье в руки и тупо уставилась на него.

— Невероятно, — сказала я вслух. Подошла к звонку и дернула за шнурок колокольчика.

В комнату вбежала Жозетта.

— В чем дело, мадемуазель…

Я протянула ей платье. Она зажала рот руками, чтобы не закричать.

— Что это значит? — спросила я.

— Это… нарочно испортили платье. Но зачем?

— Вот и я не понимаю, — вырвалось у меня.

— Это не я, мадемуазель. Клянусь, не я! Я только принесла горячей воды, а это сделал кто-то другой.

— Я ни минуты не подозревала вас, Жозетта. Но я выясню, кто это сделал.

Она выскочила за дверь, почти истерически выкрикнув:

— Это не я! Это не я! Я не виновата!

А я осталась в комнате, все еще держа в руках испорченное платье. Подошла к платяному шкафу и вытащила другое — серое, с лиловой нашивкой. Не успела я его застегнуть, как появилась Жозетта, взволнованно размахивающая ножницами.

— Я знаю, кто это сделал, — объявила она. — Я нашла их в классной комнате… она их только что отнесла туда. Смотрите, мадемуазель, на них остались кусочки ткани. Вот ворсинки. Бархатные!

Я так и думала. Эта мысль пришла мне в голову почти сразу после того, как я обнаружила испорченное платье. Женевьева. Но почему она это сделала? Неужели она меня так ненавидит?

Я направилась к Женевьеве. Она сидела на кровати, равнодушно глядя под ноги, а Нуну с причитаниями металась по комнате.

— Зачем ты это сделала? — спросила я.

— Мне так захотелось.

Нуну застыла как вкопанная.

— Ты ведешь себя, как ребенок. Ты хоть понимаешь, что делаешь?

— Понимаю. Я знала, что это доставит мне удовольствие, поэтому, когда вы пошли в галерею, я побежала за ножницами.

— Но теперь-то ты жалеешь о случившемся?

— Нет.

— А я жалею. У меня не так много платьев.

— Наденьте с разрезами, вам пойдет. Уверена, кое-кому это понравится.

На ее лице появилась жалкая улыбка, и я поняла, что она готова заплакать.

— Перестань, — приказала я. — Нельзя так себя вести.

— Зато можно искромсать платье. Слышали бы вы, как скрипели ножницы. Чудесно!

Она вдруг засмеялась, и Нуну встряхнула ее за плечи.

Я вышла. Когда она в таком состоянии, ей все равно ничего не докажешь.

Ужин, который я ждала с большим нетерпением, прошел невесело. Я все время думала о Женевьеве. Она сидела с угрюмым видом, изредка поглядывая на меня. Наверное, ожидала, что я пожалуюсь ее отцу.