Время от времени его уста шевелились. Как-то раз Джон Браун, которому показалось, что Наполеон зовет его, наклонился к спящему и услышал отрывистые слова:

— Вперед! Всегда вперед! Знамя, мое знамя! Рустан! Скачи к генералу Груши! Скажи, если он не подоспеет — все потеряно!

Слышишь? Все потеряно! Проклятые пруссаки! Франция…

— Он вспоминает о Ватерлоо! — сообразил Джон Браун.

В начале мая месяца в маленький порт Джандуйя на бенгуэлском берегу вошел парусный бриг под флагом Северо-Американских Соединенных Штатов. Заход судна, да еще иностранного, в это гиблое место, оторванное от всего цивилизованного мира, вызвал форменную сенсацию. Местные власти в лице инвалидного капитана и полудесятка азартно игравших, спившихся португальских чиновников положительно растерялись, узнав, что экипаж «Независимого» намерен предпринять долговременную экскурсию вглубь края. Еще больше возросло общее удивление, когда узнали, что в экспедиции намеревается принять участие знатная дама, с которой экипаж судна обращался чрезвычайно почтительно, как с королевой. Называли ее «мадам Бланш». С нею был высокий, стройный молодой человек, ее сын. Того звали Люсьеном.

Знатные иностранцы, сойдя на берег, обратились к губернатору Джандуйи, капитану Лас-Розас ди Монтэ-Пьятто с просьбой сообщить все имеющиеся в распоряжении капитана сведения о стране Музумбо и о водных путях, ведущих туда.

Капитан дал самый отрицательный отзыв, как о стране Музумбо, так и об ее дорогах. По его словам, единственным заслуживающим внимания путем был водный путь по реке Шури или Чури. Во многих местах эта река теряется в заросших тростниками болотах, и поиск фарватера представляет почти непреодолимые трудности. Вот почему сами португальцы после нескольких неудачных экспедиций вглубь края оставили навсегда надежду проникнуть до столицы Музумбо.

— Опасно ли странствование по водам Чури?

— Очень! Не со стороны людей, нет: негры Бенгуэлы в общем довольно мирные. С белыми уживаются. Но со стороны природы… Гиппопотамы, крокодилы, огромная болотная змея… А, главное — кровопийцы-москиты и болотная лихорадка. Нет, нет, сеньора не имеет права рисковать своей жизнью. И зачем, собственно?

«Мадам Бланш» продолжала удивлявший капитана допрос:

— Что слышно о жизни Музумбо? Нет ли там белых людей?

Определенного ответа капитан дать не мог.

Да, да! Он вспомнил. Какие-то темные, но очень, очень темные слухи, в самом деле, носились. Но это было, дай Бог памяти, — три или четыре года тому назад. Что-то такое о «боге богов» громоносном Килору, который был спящим, а потом проснулся и превратился в «Живого Килору». Этот Килору, по всем признакам, какой-нибудь беглый белый матрос, сначала показался в стране Матамани, на каком-то таинственном острове. Потом он увел из города Гуру пять тысяч кафров в поход. Кажется, потом он вынырнул, действительно, в Музумбо еще при жизни старого мошенника Мшогира. Во всяком случае, — кафры, приходившие года три или четыре тому назад из Музумбо сюда, в факторию, упорно отмалчивались на все вопросы по этому делу, но покупали такие предметы, которые не в ходу у негров: веревки, гвозди, плотничные инструменты.

Потом что-то поговаривали, будто «Живой Килору» исчез, а страной Музумбо правит племянник старого мошенника Мшогира, такой же мошенник, «хуши» или «царь» по имени Рагим. И у Рагима будто бы белая жена. Проверить все эти слухи нет возможности. Может быть…

Бравый капитан был совершенно сбит с толку, узнав, что «мадам Бланш» намерена предпринять отчаянную попытку проникнуть на шлюпках в страну Музумбо.

— Но это невозможно, сеньора, — вопил инвалид, хватаясь за голову. — Как Бог свят, это невозможно…

И, однако, «мадам Бланш» с тремя шлюпками отправилась в опасное плаванье по болотам Чури или Шури.

Как «мадам Бланш» узнала о пребывании Наполеона в стране Музумбо?

Из газет.

В 1827 году в «Times» появилось одно из тех загадочных объявлений, которые Наполеон доверил «бутылочной почте», еще в дни пребывания на острове Мбарха. Это объявление пять лет пространствовало в океане, покуда бутылку не подобрало китоловное судно «Молли»; капитан Вильяме, найдя текст объявления и золотую монету, доставил объявление в редакцию «Times». Остальное понятно.

XVIII

Агония Наполеона. О том, как мистер Джон Браун пел «Марсельезу». Наконец-то! Эпилог

Болота реки Чури. Огромное пространство стоячей воды, заросшей тростниками. Тысячи и тысячи больших и малых островков. Лабиринт, — нет, не один лабиринт, а сотни лабиринтов-проходов между островами. Земной рай для птиц, до убежищ которых тут не может добраться злейший враг животного царства — человек.

И в этом царстве болотной лихорадки и миазмов — небольшой островок с лысой вершинкой.

Заходит в багровом тумане огненный шар солнца. С криками проносятся над болотами стаи краснокрылых фламинго, чибисов и куликов. Шуршат, шепчась о чем-то, камыши.

В этот вечерний час с юго-запада к островку подходили две туземные пироги, руководимые неграми лоцманами.

На передней слышались встревоженные голоса белых пассажиров, понукавших чернокожих гребцов:

— Скорее, скорее!

Гребцы выбивались из сил, но дело шло туго, потому что проход к острову почти сплошь зарос тростниками.

На корме, на куче тряпья лежал тучный человек с совершенно желтым лицом и закрытыми глазами. Из его запекшихся уст вырывалось со зловещим свистом затрудненное дыхание, а грудь судорожно вздымалась, восковые руки время от времени вдруг начинали шевелить пальцами. Казалось, что пальцы эти ищут какую-то невидимую нить, пытаются схватить ее.

— Доктор! Да сделайте же хоть что-нибудь, — со слезами в голосе обратился Джон Браун к внимательно смотревшему на восковое лицо Наполеона хирургу Мак-Кенна.

— Мне здесь делать больше нечего, — пожав плечами, отозвался угрюмо доктор. — Он умирает. Это — агония. Самое лучшее — оставить его в покое.

— Доктор, доктор! — шептал Браун, сжимая руку врача.

— Но как же это? Господи Боже! Он умирает! Нет, нет! Этого быть не может…

Пирога, наконец, продралась сквозь заросли и уткнулась носом в прибрежную грязь.

Умирающий император зашевелился, из уст его вырвался слабый стон. Веки дрогнули, но не поднялись.

Джон Браун, Джонсон, Дерикур и Мак-Кенна бережно подняли Наполеона, на руках вынесли его из пироги. Он был довольно тяжел, так что несшие тело Наполеона люди брели с трудом.

— Положим его здесь, — предложил Мак-Кенна, указывая на сухое местечко у берега. Но больной, словно понимая, о чем идет речь, застонал, задрожал всем телом и почти закричал:

— Вперед! Ради всего святого, вперед! Выше, выше!

Его носильщики переглянулись и понесли его дальше. Едва они, уставая, замедляли шаги, как слышался опять тот же хриплый, полный муки крик:

— Вперед, вперед!

И они шли, они поднимались.

— Выше! Выше! — стонал, не открывая глаз, умирающий император.

И смолк этот крик только тогда, когда грузное тело Наполеона лежало на самой вершине холма, откуда на огромное пространство видны были болота Чури.

Багровые лучи солнца падали прямо на восковое лицо императора, но когда Мак-Кенна вздумал защитить его лицо от света, развесив на веслах какую-то тряпку, Наполеон тревожно завозился, застонал:

— К свету! К свету! — молил он.

И успокоился, когда Джон Браун нетерпеливо сорвал и швырнул в сторону заслонявшую солнце тряпку.

— Трубач! — неожиданно звонким голосом крикнул Наполеон, приподнимаясь и раскрывая широко глаза. — Труби сигнал! Барабанщики! Бейте тревогу! Солдаты! Сомкни ряды! У знамени, у моего знамени! Друзья! Вы слышите? Помощь близка! Надо продержаться еще четверть часа, и мы будем спасены! Трубач! Играй «Марсельезу»!

— Пойте «Марсельезу»! — посоветовал Джону Брауну Мак-Кенна. — Ведь у вас голос есть… Лишь бы он слышал знакомые звуки.

Тряхнув головой, Джон Браун громким и звучным, но дрожавшим от волнения голосом запел слова великого французского гимна.