Будильнику на утро задаю

    урок, и в сумрак отпускаю,

как шар воздушный, комнату мою,

    и облегченно в сон вступаю.

Меня берет — уже во сне самом —

    как бы вторичная дремота.

Туманный стол. Сидящих за столом

    не вижу. Все мы ждем кого-то.

Фонарь карманный кто-то из гостей

    на дверь, как пистолет, наводит.

и, ростом выше и лицом светлей,

    убитый друг со смехом входит.

Я говорю без удивленья с ним

    живым, и знаю, нет обмана.

Со лба его сошла, как легкий грим,

    смертельная когда-то рана.

Мы говорим. Мне весело. Но вдруг

    — заминка, странное стесненье.

Меня отводит в сторону мой друг

    и что-то шепчет в объясненье.

Но я не слышу. Длительный звонок

    на представленье созывает:

будильник повторяет свой урок,

    и день мне веки прорывает.

Лишь миг один неправильный на вид

    мир падает, как кошка, сразу

на все четыре лапы, и стоит,

    знакомый разуму и глазу.

Но, Боже мой, — когда припомнишь сон,

    случайно, днем, в чужой гостиной,

или, сверкнув, придет на память он

    пред оружейною витриной,

как благодарен силам неземным,

    что могут мертвые нам сниться.

Как этим сном, событием ночным,

    душа смятенная гордится!

На фабрике немецкой, вот сейчас,

— дай рассказать мне, муза, без волненья! —

— на фабрике немецкой, вот сейчас,

все в честь мою, идут приготовленья.

Уже машина говорит: «жую;

бумажную выглаживаю кашу;

уже пласты другой передаю».

Та говорит: «нарежу и подкрашу».

Уже найдя свой правильный размах,

стальное многорукое созданье

печатает на розовых листах

невероятной станции названье.

И человек бесстрастно рассует

те лепестки по ящикам в конторе,

где на стене глазастый пароход

и роща пальм, и северное море.

И есть уже на свете много лет

тот равнодушный, медленный приказчик,

который выдвинет заветный ящик

и выдаст мне на родину билет.

Бессмертное счастие наше

Россией зовется в веках.

Мы края не видели краше,

а были во многих краях.

Но где бы стезя ни бежала,

нам русская снилась земля.

Изгнание, где твое жало,

чужбина, где сила твоя?

Мы знаем молитвы такие,

что сердцу легко по ночам;

и гордые музы России

незримо сопутствуют нам.

Спасибо дремучему шуму

лесов на равнинах родных,

за ими внушенную думу,

за каждую песню о них.

Наш дом на чужбине случайной,

где мирен изгнанника сон,

как ветром, как морем, как тайной,

Россией всегда окружен.

Люблю я световые балаганы

все безнадежнее и все нежней.

Там сложные вскрываются обманы

простым подслушиваньем у дверей.

Там для распутства символ есть единый —

бокал вина; а добродетель — шьет.

Между чертами матери и сына

острейший глаз там сходства не найдет.

Там, на руках, в автомобиль огромный

не чуждый состраданья богатей

усердно вносит барышен бездомных,

в тигровый плед закутанных детей.

Там письма спешно пишутся средь ночи:

опасность… трепет… поперек листа

рука бежит… И как разборчив почерк,

какая писарская чистота!

Вот спальня озаренная. Смотрите,

как эта шаль упала на ковер.

Не виден ослепительный юпитер,

не слышен раздраженный режиссер;

но ничего там жизнью не трепещет:

пытливый гость не может угадать

связь между вещью и владельцем вещи,

житейского особую печать.

О, да! Прекрасны гонки, водопады,

вращение зеркальной темноты.

Но вымысел? Гармонии услада?

Ума полет? О, Муза, где же ты?

Утопит злого, доброго поженит,

и снова, через веси и века,

спешит роскошное воображенье

самоуверенного пошляка.

И вот — конец… Рояль незримый умер,

темно и незначительно пожив.

Очнулся мир, прохладою и шумом

растаявшую выдумку сменив.

И со своей подругою приказчик,

встречая ветра влажного напор,

держа ладонь над спичкою горящей,

насмешливый выносит приговор.