Жестокий холод пронизывал все, наполняя мир ледяной тишиной. Ни один крик не нарушал глубокого безмолвия полей, ни один живой человеческий голос не дрожал в воздухе, даже ветер не шелестел среди сухих сверкающих снегов. Разве только изредка на дороге, затерянной среди сугробов, жалобно задребезжит колокольчик, донесется скрип полозьев, — но так слабо, так отдаленно, что не успеешь разобрать, откуда это, а уже все отзвучало, бесследно кануло в тишину.

Но на улицах деревни, по обе стороны озера, было шумно и людно. Веселое праздничное настроение разлито было в воздухе, пьянило людей, отражалось даже на животных. В чутком морозном воздухе крики звенели, как музыка, громкий веселый смех летел из конца в конец деревни, радость так и рвалась из сердец. Собаки, словно ошалев, катались по снегу, лаяли, гонялись за воронами, бродившими у домов. В стойлах ржали лошади, из хлевов неслось протяжное мычание, и даже снег как будто веселее хрустел под ногами, а полозья саней визжали на твердых, гладко укатанных дорогах. Голубыми столбами, прямыми, как стрела, поднимался из труб дым, а окна хат так играли на солнце, что глаза резало, — и всюду стоял шум, гам, бегала детвора, гоготали гуси у прорубей, перекликались люди на улицах, у хат, во дворах, а по садам в снегу то и дело мелькали красные юбки баб, перебегавших из хаты в хату, и серебряной пылью сыпался иней с задетых на бегу деревьев и кустов. Даже мельница сегодня не грохотала, она остановилась на все праздники. Болтали звонко лишь холодные стеклянные струи воды, пущенной через шлюзы, да где-то за мельницей, от болот и трясин, летели крики диких уток, целыми стаями круживших над ними.

И в каждой избе, у Шимона, Мацька, у войта, у Клембов и других — всех не назовешь и не перечтешь! — проветривали, мыли, скребли, посыпали свежей хвоей полы в комнатах и сенях и даже снег у порога, белили закопченные печи, повсюду спешно пекли хлебы и праздничные пироги, приготовляли селедки, терли в глиняных мисках мак.

Наступало Рождество, благословенный отдых от долгих дней труда, и в людях душа просыпалась от зимнего оцепенения, отрешалась от всего будничного и повседневного и с радостным волнением встречала праздник.

У Борыны в избе царила такая же суматоха. Приготовления к празднику были в полном разгаре.

Старик с Петриком, которого он нанял в конюхи вместо Кубы, еще на рассвете уехал за покупками в город. А в избе все усердно работали. Юзька, тихонько напевая, вырезывала из цветной бумаги разные фигурки, которые, когда их налепляли на балки или на рамы окон, казались ярко раскрашенными рисунками и радовали глаз. А Ягна, засучив до плеч рукава, месила в кадушке тесто и под надзором матери пекла пироги, такие длинные, как садовые грядки, засеянные петрушкой, и булки из белой муки. Она работала проворно, потому что тесто уже подымалось и нужно было лепить караваи, а между делом смотрела, как работает Юзя, и то поднимала перину, под которой выгревалась ватрушка с творогом и медом, ожидая, когда ее посадят в печь, то бежала на другую половину избы, к печи, в которой огонь шумел уже вовсю.

Витеку было приказано смотреть за огнем и подбрасывать поленья, но он сразу после завтрака куда-то исчез. Напрасно и Юзя и Доминикова искали его по всему двору, звали, — негодный мальчишка не отзывался. Он сидел за амбаром у самого поля и ставил под кустами силки на куропаток, густо засыпая их мякиной, которая должна была служить и маскировкой и приманкой. С ним были Лапа и тот аист, которого осенью приютил он больного, выходил и с тех пор кормил, берег, обучил разным штукам. Они так подружились, что стоило Витеку свистнуть по-своему, и аист бежал за ним — совсем как Лапа. С Лапой аист тоже был в великой дружбе, так как они вместе охотились в конюшне на мышей.

Рох, которого Борына пригласил к себе на все праздники, с утра ушел в костел, где они вдвоем с Амброжием убирали алтари и стены елками, привезенными из лесу работником ксендза.

Время близилось к полудню. Ягна уже кончила возиться с хлебом и, уложив караваи на доску, мазала их яичным белком, чтобы они не потрескались на огне, когда Витек просунул голову в дверь и крикнул:

— Облатки несут!

Сегодня с раннего утра старший сын органиста, Ясь, тот самый, что учился в городе, вдвоем с младшим братом, разносил по домам рождественские облатки.

Ягна увидела их, когда они уже подошли к крыльцу, и не успела хоть сколько-нибудь прибрать в комнате.

Она была очень смущена тем, что они застали такой кавардак, и, спрятав голые руки под передник, пригласила их сесть отдохнуть: они тащили большущие корзины, а младший еще вдобавок мешки изрядных размеров и отнюдь не пустые.

— Нам еще полдеревни надо обойти, а времени осталось мало! — отговаривался Ясь.

— Да вы хоть обогрейтесь, пан Ясь, — этакий мороз!

— Может, горячего молочка напьетесь? Так я вскипячу, — предложила Доминикова. Они от молока отказались, но присели у окна на сундуке. Ясь так жадно смотрел на Ягну, что она даже покраснела и торопливо стала опускать засученные рукава. Тут и Ясь покраснел как рак и стал рыться в корзине. Он достал и подал ей самую толстую и красивую пачку, обернутую золотой бумажкой и переложенную цветными облатками. Ягна взяла ее через передник и положила на тарелку потом вынесла добрый гарнец льняного семени и шесть яиц.

— Давно приехали, пан Ясь?

— Только три дня тому назад, в воскресенье.

— Скучаете, наверно, в школе-то? — спросила Доминикова.

— Нет, не очень. Да и недолго уже мне там быть — только до весны.

— А мама ваша говорила у меня на свадьбе, что вы в ксендзы пойдете.

— Да, да, с Пасхи, — сказал Ясь тихо и опустил глаза.

— Вот утешение, вот счастье-то родителям будет, когда сынок ксендзом станет, — и, может, бог даст, еще и в нашем приходе!

— А вы как тут живете? — спросил Ясь, чтобы прекратить неприятные ему расспросы.

— Да, слава богу, худого ничего нет. Живем помаленьку да потихоньку, как полагается нашему брату, тянем лямку.

— Хотел я приехать на вашу свадьбу, Ягуся, да не отпустили меня.

— Весело как было! Целых три дня танцевали! — воскликнула Юзя.

— А Куба, говорят, как раз тогда помер?

— Помер, помер бедняга, и даже без святого причастия!

Кровью изошел. Теперь вот в деревне говорят, будто душа его бродит неприкаянная, — люди видели, как кто-то по ночам по деревне мечется, стонет на перекрестках, а то стоит под крестом на дороге и ждет, пока Господь смилуется! Не иначе, как это кубина душа.

— Что вы говорите!

— Правду говорю! Сама не видала, так божиться не стану, но это может статься, может! На свете такие дела бывают, которые ум человеческий, даже самый великий ум, не постигнет, — божьи дела, не человеческие!

— Жаль Кубы. Ксендз даже плакал, когда рассказывал мне про его смерть.

— Потому что хороший, честный был мужик, другого такого не найти: смирный, набожный, работящий, чужого не трогал, а бедным готов был последний кафтан отдать.

— Все перемены у вас в Липцах, все перемены! Каждый раз, как приезжаю, опомниться не могу. Вот был я сегодня у Антека с Ганкой. Дети у нее больны, бедность страшная, просто в глаза лезет, а сам Антек так изменился, так исхудал, его узнать нельзя!

Женщины ничего не ответили.

Ягна быстро отвернулась и принялась накладывать хлеб на лопату, а старуха заморгала глазами, так что Ясь сразу смекнул, что им неприятно его слышать. Он придумывал, что бы такое сказать, чтобы поправить дело, но тут Юзя, вся покраснев от смущения, подошла и стала просить у него несколько цветных облаток.

— Мне избу украсить к празднику! Были прошлогодние, да на свадьбе совсем попортились.

Ясь дал ей десятка полтора, и все разных цветов.

— Ух, как много! Иисусе, да этого хватит на все, — и на месяцы, и на звезды! — воскликнула обрадованная Юзя. Она пошепталась с Ягной и через минуту, сконфуженно закрывая лицо передником, вынесла Ясю штук шесть яиц.

Вошел Борына, который только что вернулся из города, а за ним ворвались Лапа с аистом, так как Витек тоже явился домой одновременно с хозяином.