— Не надо, приберегите для себя. Как-нибудь обойдусь.

— Берите, берите, я еще с полтинник добавлю — тихо просила Агата.

— Спасибо. Ишь, какая вы добрая!

— Берите уж для ровного счета все тридцать злотых! — Она доставала из узелка по пятаку и совала ему в руки. — Берите! — просила жалобно, сдерживая слезы: у нее душа болела, она каждый грош словно отдирала от внутренностей.

Новенькие монеты заманчиво блестели на солнце. Томаш даже глаза прищурил, с наслаждением перебирая их, и тяжко вздыхал, борясь с великим искушением. Но в конце концов отвернулся и пробормотал:

— Спрячьте их подальше, а то подглядит кто-нибудь и украдет у вас.

Агата еще упрашивала его тихонько, но больше для приличия, и, так как он не отвечал ничего, поспешно завязала в узелок свои сокровища.

— Отчего это вы не живете у нас? — спросил Клемб немного погодя.

— Как же! Работать я не могу, за гусями даже ходить нет сил… Неужели я даром ваш хлеб есть буду? Слаба я стала, со дня на день конца жду. Конечно, хотелось бы у родных помереть… Хоть бы даже в той загородке, где телка стояла… да как можно… вам такие хлопоты и беспокойство! А на похороны у меня есть целых сорок злотых! И на отпевание хватит, чтобы все как у людей… И перину я бы вам отдала. Не бойтесь, я тихонько усну, вы и не оглянетесь… Скоро уж, скоро… — робко лепетала Агата, с бьющимся сердцем ожидая, что он согласится и скажет: "Оставайтесь!"

Но Томаш молчал, словно не понимая, о чем она просит. Потягивался, зевал, потом, крадучись, пошел мимо избы, за овин — полежать на сене.

— Ну да… такой почтенный хозяин, а я нищенка… — тихо и скорбно шептала про себя Агата, заплаканными глазами глядя ему вслед.

Медленно побрела она со двора, часто кашляя и присаживаясь на берегу озера. Опять, как каждый день, пошла по деревне подыскивать себе место, где можно бы умереть, где ее похоронят "по-людски", без обмана.

Бродила в поисках таких добрых людей, мелькала между хат, как легкая осенняя паутина, которая летит, не имея, за что уцепиться.

Людей это смешило, и они для потехи убеждали бедную старуху, что она должна остаться у родственников. А Клембам, якобы по дружбе, говорили:

— Родня она вам как-никак, да и деньги на похороны у нее есть, и долго она у вас не загостится. Куда же ей больше деваться?

Все эти соображения пришли в голову и Клембовой, в то время как муж рассказывал ей о предложении Агаты. Они уже лежали в постели. Когда дети заснули, она шепотом стала уговаривать Томаша:

— Место найдется. Она в сенцах может полежать, а гусей под навес выгоним… Авось не объест нас. Долго она не протянет, на похороны у нее есть… И люди не будут нас осуждать. Да и перину не придется тогда отдавать… На дороге такую не найдешь!..

Но Клемб вместо ответа захрапел. И только утром сказал ей:

— Если бы у Агаты не было ни гроша, я бы ее принял в дом — ничего не поделаешь, дело божье! Ну, а так люди скажут, что мы на эти несколько злотых польстились… И то уж болтают, что она для нас побираться ходила… Нельзя!

Клембова во всем привыкла слушаться мужа. Она только с сожалением вздохнула, подумав о перине, и пошла торопить дочек. Им сегодня надо было сажать капусту.

День, как и вчера, был прекрасный, солнечный, — настоящий майский день. Только ветер-проказник своевольничал в полях, и колосья ходили, как волны в море. В садах шумели деревья, густо усыпая землю белыми лепестками, и благоухали пышные, тяжелые кисти сирени и черемухи. С пастбищ у леса ветер доносил песни, в кузнице звенел молот. С самого утра на дорогах было людно. Шли бабы на капустные поля, неся рассаду в корзинах и решетах, громко толкуя о вчерашней ярмарке и о подвигах войта.

И скоро, раньше еще, чем высохла роса, на черных капустных полях, изрезанных бороздами, в которых сверкала на солнце вода, запестрели бабьи платки.

Клембова с дочерьми тоже пошла туда, а Клемб вместе с Матеушем и парнями принялся ставить подпорки под избу.

Но когда солнце начало сильно припекать, старик, предоставив сыновьям кончать работу, позвал Бальцерека и они вдвоем пошли навестить Борыну.

— А хороша погодка, кум! — промолвил Клемб, беря понюшку табаку.

— Погода знатная. Только бы недолго такая жара простояла!

— Кругом везде дожди, так и нас они не минуют.

— Надо бы, а то на деревьях уже червячков тьма-тьмущая — видно, засуха будет.

— Да, и яровые запоздали, как бы не спалило!

— Авось Господь не допустит… Ну, как на ярмарке, кум? Узнал что-нибудь насчет лошади?

— Где там!.. Дал я уряднику три рубля, обещал поискать.

— Ни дня нельзя спокойным быть! Живешь постоянно под страхом, как заяц, — и никто не поможет!

— А войт у нас… только для украшения, — осторожно, понизив голос, сказал Бальцерек.

— Надо будет о новом подумать, — отозвался Клемб.

Бальцерек посмотрел на него, но тот запальчиво продолжал:

— Деревню срамит! Слыхал ты про вчерашнее?

— Ну, что подрался — не беда, это со всяким бывает, дело обыкновенное. Я о другом думаю: как бы нам его хозяйничанье не обошлось дорого!

— Так разве он сам деньгами распоряжается? Есть кассир, и писарь, и управа…

— Да, да, собаки мясо стерегут! Много их, сторожей-то, а потом — плати мужик, не устерегли, мол!

— Так-то оно так… А ты что-нибудь узнал?

Бальцерек только сплюнул и рукой махнул: не хотел говорить. Человек он был угрюмый, замкнутый, да и женой своей забитый, поэтому держал язык за зубами.

Они дошли до дома Борыны. На крыльце Юзька чистила картофель.

— Входите, отец там один лежит. Гануся в поле, капусту сажает, а Ягна у матери работает.

Комната была пуста, в открытое окно заглядывали кусты сирени, и солнечные лучи сеялись сквозь листву.

Мацей сидел на кровати. Он сильно исхудал, желтое лицо обросло седой щетиной, голова еще была обвязана, синие губы все время шевелились.

Они поздоровались, но он не ответил, даже не повернул головы.

— Что, не узнали нас? — сказал Клемб, беря его за руку.

А он, казалось, их не видел и прислушивался к щебетанью ласточек, лепивших гнезда под карнизом, или, может быть, к шелесту ветвей, которые терлись о стены и лезли в окна.

— Мацей! — опять произнес Клемб и осторожно потряс его за плечи. — Слышите? Это я, Клемб, а это Бальцерек, кум ваш. Узнаете?

Они ждали, глядя ему в глаза.

— Один я здесь, люди! Ко мне! Бей их, сукиных детей, бей! — крикнул вдруг Мацей страшным голосом, поднял руки, словно защищаясь, и упал навзничь.

На крик прибежала Юзя и положила ему на голову мокрую тряпку, но он лежал уже спокойно, только в широко открытых глазах застыло выражение смертельного страха.

Гости скоро ушли, сильно расстроенные.

— Мертвец это лежит, а не живой человек! — сказал Клемб, оглядываясь на дом.

Юзя снова принялась чистить на крыльце картошку, дети играли у завалинки, а по саду расхаживал аист Витека. Ветер заслонял ветвями открытое окно в комнате Борыны.

Некоторое время Клемб и Бальцерек молчали, как люди, вышедшие только что из могильного склепа.

— Каждого это ждет, каждого! — дрожащим голосом шепнул Клемб.

— Да-а… воля божья, ничего не поделаешь. Но он мог бы еще пожить, если бы не этот лес…

— Правда, пропал человек, а то, за что он дрался, другим достанется.

— Что ж, двум смертям не бывать, а одной не миновать… Мало ли он потрудился на своем веку…

— И мы с тобой, может, скоро за ним пойдем.

Они в суровом молчании смотрели на зеленеющие поля, где колышутся хлеба, на лес, видный как на ладони, на всю эту светлую картину весны.

— Такова уж судьба человеческая, ее не переменишь! — И с этими словами они разошлись.

В этот день и в следующие навещали больного. Мацея и другие соседи, но он никого не узнавал, и в конце концов к нему перестали ходить.

— Теперь уж только молиться надо, чтобы Господь его поскорее прибрал, — сказал ксендз. А так как у всех было достаточно забот и дел, то неудивительно, что — о Мацее скоро забыли. Если случайно кто и вспоминал, то как о покойнике. И бедняга лежал один, всеми заброшенный, словно уже и в самом деле был мертвецом в могиле, поросшей травой. Кому было помнить о нем? Нередко он по целым дням лежал без капли воды и, вероятно, умер бы просто с голоду, если бы не доброе сердце Витека, который хватал все, что только можно было, и нес хозяину и даже часто тайком доил коров и поил его молоком.