— Арт!

Он лежал на диване, который именовал «досадной укушеткой». Рубашка расстегнута, наполовину вытащена из брюк, пиджак и черный галстук валяются на полу, руки скрещены над лбом, закрывая глаза, как полумаска…

В правой руке зажат «кольт»-45.

Прежде чем она успела сообразить, что застрелившийся человек не может принять такой позы, был момент ужаса и боли.

— Иди сюда… — дрогнули губы.

— Положи пистолет.

Он опустил руку, разжал пальцы.

«Пьян?»

Тамара присела на край софы, тихо втянула носом воздух…

— Я не пил, — сказал Верещагин.

— Давно ты так лежишь?

— С утра. Пришел с похорон… Хотел собраться… Потом… Голова закружилась.

Она представила себе, как он мечется по комнате, припадая на одну ногу, сваливая на пол книги и кассеты, выволакивает из кладовки все новые ящики и забывает, зачем он их вытащил, попеременно то пытается раздеться, то вдруг снова возвращается к разбросанным вещам, и в одном из ящиков стола обнаруживает пистолет…

О господи! И он провел в обнимку с этой железкой весь день?

— Откуда у тебя?…

— Отцовский. Состоял на вооружении британских коммандос. Единственное, что у меня есть… Кроме фамилии.

— Ты уже пришел в себя?

— Нет. Иди сюда.

Одной рукой он обнял Тэмми и притянул к себе.

— Как ты узнал, что это я?

— Твои шаги. Я ждал тебя.

— С пистолетом?

— Не только тебя.

Он больше не сделал ни одного движения. Лежал рядом с ней, тесно прижавшись, зарывшись носом в ее волосы. Она успела заметить, как припухли его веки.

Он плакал? Он? Плакал?

Она вспомнила то утро. Шамиль не плакал. Глаза его были сухи и угольно-черны. Ей было знакомо это состояние: опустошительное, до дна высасывающее чувство потери. Эта бездна ненасытна… Но ей повезло. Он выбрался из пропасти. А вот Шамиль — нет. Пропасть никогда и никого не отпускает просто так. За все нужно платить. Но не слишком ли много с одного человека? Похоже, господа, что его банковский счет иссяк. Он банкрот, господа! Выверни карманы, покажи им, чтоб они отстали!

Ах, да, она же пришла, чтобы сказать…

— Я уезжаю.

Он опять успел раньше… Ну кто его тянул за язык? Почему он вечно лезет поперед батьки в пекло?

— Куда? — не поняла она.

— Сначала — в Вену. Потом — не знаю.

— Арт, ты… с ума сошел?

— Нет. Поедешь со мной. Все еще может быть хорошо… Ты ведь поедешь?

Контракт, подумала она, может закончиться хоть завтра.

— Арт, я… Я беременна.

— Что?

— Я беременна. I am pregnant… На каком языке тебе еще сказать?

— Не надо. Я понял.

Он сел рядом с ней, сжал руки между коленями… Сломанную голень, как и тогда, два года назад, туго обтягивал эластичный бинт, косая рана через лоб заклеена пластырем, правый бок рассажен… Гадкий мальчик, опять весь в синяках…

— Когда ты приезжал ко мне в полк, ты прихватил с собой даже зубную щетку. Только презервативы забыл.

— Нет. Не забыл. Не взял.

— Так что мне делать? Скажи, что нам делать?

Артем потер пальцами виски.

— Тэм, с моей точкой зрения на этот вопрос ты давно знакома. Мы — муж и жена. У нас будет ребенок. Это здорово. Это правильно.

— А то, что ты уезжаешь?

— Это как раз неправильно. Но после того, что ты сказала, я уже совсем не могу остаться. Собой я бы рискнул, вами — никогда.

— И что же будет с нами?

— Если ты согласишься… месяца через два я вас заберу.

— Куда?

— Пока в Израиль. Дальше будет видно. Но если ты захочешь дослужить до конца… я пойму, Тэмми. Я буду ждать, буду готовить вам… посадочную площадку.

— Рыцарь ты мой бедный, — Тамара поцеловала его в лоб. — Возрадуйся. Я решила подать в отставку. По состоянию здоровья. Держать меня не будут. Военная пенсия, конечно, пропала, но… пропади она пропадом, эта пенсия.

— Спасибо, — Артем сглотнул.

— Да не за что. Я просто не могу без тебя, и все. Я это поняла давно, еще месяц назад хотела к тебе вернуться — а ты пропал куда-то… Мне сказали про суд, но я не могла туда прийти.

— И правильно сделала, что не пришла. Я бы совсем раскис.

— Помочь тебе уложиться? Смотри, какой ты бардак учинил, — она слегка пнула ногой коробку. — Нет, сначала я приготовлю обед. Чем ты будешь заниматься в Израиле?

— Собирать зубы дракона…

Тамара покачала головой.

— Какие анальгетики ты принимаешь?

— Не помню… В кармане пиджака.

Конволюта была нетронутой.

— Они не распечатаны.

— Да… Так лучше. Легче… Мне нужно было чем-то занять все мысли.

— Или ты сейчас выпьешь таблетку, или я заставлю тебя выпить. Благо, смогу с тобой справиться.

— Хорошо…

Она пошла на кухню, зажгла газ, включила радио, и пока чайник закипал, быстренько выплакалась. «Об-ла-ди, об-ла-да, жизнь продолжается!» — пел Пол Маккартни, еще не разругавшийся с еще живым Джоном Ленноном.

«Эшелон уходит ровно в полночь».

На самом деле — не в полночь, а в полдень, и не эшелон, а здоровенный сухогруз «Петрович» уходил курсом на Одессу, неся на борту четыре тысячи советских военнопленных, возвращающихся на Родину согласно договору.

Загудела сирена. Загромыхали по трапу ботинки. Глеб поднялся на борт вместе с остатками своей роты. Нашел тихий уголок на солнце, сел на свернутый канат.

Уже несколько дней покоя ему не давал один неотвязный, призывный ритм. Он превращался в мелодию, она искала себе слов. Глеб начал жить в не очень родном ему, но радостном режиме создания песни. Он полез в карман, достал задрипанную записную книжку и ручку-фломастер, которую увел из Ретрансляционного центра и которая прокочевала с ним по всем госпиталям. Посмотрел на строфы, записанные вчера ночью, когда в лагере военнопленных заткнулось навязчивое «Радио-Миг»:

В небе попрошайничали чайки-нищенки. На корме матюкался белый сержант, командующий погрузкой.

События прошедшего месяца странным образом переплавились в строчки, и Глеб в очередной раз поразился своей вывихнутой музе: она упорно не желала иметь дело с реальным миром, переиначивая то, что он хотел изложить, на свой лад…

…Он ведь совсем не об этом хотел написать. Его воображение занимал странный человек, с которым они были знакомы в общей сложности меньше трех суток.

Грохот убираемого трапа, грохот в клюзах. Волоча шлейф водорослей, поднимается из бутылочной зелени черный разлапистый анкер. Медленное, мощное движение огромной посудины…

Поехали!