— Что?

— Не исключено, что и три раза.

— Начиная с конца марта?

— Да.

— Когда вы были у него в марте?

— Вы не могли бы мне сказать?..

— Вы помните, когда?

— Почему это так важно для вас?

— Потому что его убили, — просто сказал Карелла.

Ее взгляд вместе с почти неуловимым пожиманием плечами как бы говорил:

«Ну и какое мне до этого дело?»

— Так когда в марте? — снова спросил он.

— Это было в пятницу, — ответила она, — а когда точно, не помню.

Карелла вынул свой блокнот и взглянул на календарь в самом конце.

— Последняя пятница марта — тридцатое. Это было тридцатого?

— Нет, до этого.

— Двадцать третьего?

— Возможно.

— А в следующий раз?

— Где-то в апреле.

— Вы не могли бы припомнить дату?

— Простите, не могу. Слушайте, я понимаю, убили человека, но...

— Были ли вы у него в воскресенье на Пасху? — спросил Карелла.

Обыкновенно, когда вы задаете такие вопросы, собеседники думают, что вы уже располагаете какими-то фактами. И они у вас были. Эти люди не знают, каким образом вы их добыли, но вам уже что-то известно, поэтому лгать — бесполезно.

— По правде говоря, была, — сказала она.

Этот «Расемон» никогда не кончится!

Карелла уже выслушал пять изложений, еще раз подсчитаем, да, пять вариантов Пасхальной саги, как это ныне известно всему литературному миру, но вот появилась еще одна версия, принадлежащая Эбигайль Финч, ее история, и она собирается сейчас ее выложить, без стеснения, что было понятно из ее первых восьми слов: «Я пришла туда, чтобы заниматься с ним любовью».

К тому времени...

Это было пятнадцатого апреля — ненастным днем, очень подходящим для того, чтоб заниматься любовью где-нибудь в уютном уголке каменного дома священника...

К тому времени они занимались этим самым — так и эдак, вверх и вниз, так сказать — уже добрых две недели, с того самого первого апреля, когда она пришла к патеру во второй раз. По ее словам, это случилось в тот самый апрельский День дураков, когда из озорных побуждений, воспользовавшись случаем, она совратила святого отца. Очарованная при их первой встрече его улыбкой Джина Келли и его раскованными светскими манерами, она стала задумываться, а что же он носит под этой дурацкой сутаной, и твердо решила выяснить это. И поразилась, узнав...

Ибо она знает, что является немыслимо притягательной, желанной женщиной, которая тщательно следит за собой, а сюда входят не только физические упражнения, но и езда на велосипеде в парке, молочные ванны для улучшения кожи. Знающие люди говорили, что она одна из первых красавиц города, которых сегодня много. Конечно, она не хочет выглядеть нескромной...

...но, тем не менее, она была в то первое апреля невероятно удивлена его крайней степенью готовности. Как будто какая-то женщина заранее его приготовила для нее — обрабатывала, разрыхляла почву, так сказать, — потому что, как выяснилось, добрый патер оказался весьма слабым противником, этакий мистер Подкаблучник; многозначительный взгляд, приоткрытая ножка — и через минуту он был на ней, лихорадочно расстегивая блузку и признаваясь, что когда-то, до вступления в сан, он занимался этим в первый и последний раз с четырнадцатилетней девочкой по имени Фелисия Рэндолл.

Эбби созналась Карелле, что было как-то восхитительно грешно заниматься этим со священником. Было что-то такое, что заставляло ее приходить к нему...

— Простите меня, — сказала она.

...в церковь снова и снова, три-четыре раза в неделю, утром, днем и ночью...

— Я лгала, что видела его лишь несколько раз...

...что-то привело ее в церковь и на Пасху. Но в конце концов это же праздник, Пасха, ведь так? Воскресение Христа и все прочее. Так почему бы это не отпраздновать? Поэтому пришла ее очередь в этот святой день рассказать шестую историю «Расемона», о Пасхе пятнадцатого апреля в году Господа нашего, аминь!

Она надела по случаю двенадцатого ограбления патера — а она считала свои визиты с того первого апреля — простой шерстяной костюм, как раз по прохладной погоде, под ним — пояс и шелковые в сеточку трусики, которые она купила в «Секрете Виктории», и чулки со швом. Больше ничего. Патер не раз говорил, что ему нравится смотреть на ее обнаженные груди, когда они высвобождаются из расстегнутой блузки. Может быть, вызывают похожие воспоминания о юной, но пышнотелой Фе-лисии на крыше дома. Но к ее удивлению, он вдруг говорит ей, что хочет покончить со всем этим, что их отношения переполняют его чувством вины и раскаяния по отношению к своей церкви, своему Богу и святым обетам, что он даже замыслил самоубийство...

— Многие мужчины мне это говорили, — сказала она.

...поэтому, прошу тебя, Эб, давай кончим все это, я просто схожу с ума, Эб...

— Он обычно называл меня Эб, это больше прозвище, чем имя...

...пожалуйста, пощади меня, отпусти меня, прошу тебя, драгоценная...

— Он еще называл меня драгоценной...

...к чему его Эб, его драгоценная не имела ни малейшего стремления. Как это покончить! Она испытывает такое наслаждение от этого греховного путешествия в самое сердце религиозности, от этого развращения священника, столь привязанного, так сказать, к Богу, в его собственном доме, о, нет! Она и не думает останавливаться сейчас. Не сейчас, когда она — на вершине блаженства, а он доходит до исступления. Ну, и она говорит ему...

— Я сказала ему, что, если он прекратит эту связь, я расскажу о ней всему свету.

Она загадочно улыбнулась Карелле.

— Вот тогда он начал...

— Тогда он начал кричать, что это — шантаж, — сказал Карелла.

— О! — удивилась Эбби.

— Вас слышали и вас видели, — сказал Карелла, лишь чуть-чуть солгав, потому что Алексис не видела ее лица.

— Да, как раз это он и кричал: «Шантаж! Это шантаж! Как ты смеешь!» Как, в самом деле, глупо! Я сказала ему, что делаю это для его же блага. Потому что я была невероятно добра к нему.

— Что же потом?

— Все, — сказала Эбби. — В церковь вбежал черный мальчик в крови, кто-то ломился в дверь, которая в конце концов поддалась, и банда белых подростков помчалась за ним. И, знаете, должна вам сказать, я тут же удрала через черный ход.

— Когда вы его увидели вновь?

— Кого?

— Отца Майкла.

— Никогда. Я решила, что если он расхотел, то хрен с ним.

Она посмотрела на Кареллу и улыбнулась.

— И вы бы расхотели? — спросила она.

Он не ответил на вопрос.

— Где вы были между шестью тридцатью и семью тридцатью вечера двадцать четвертого мая?

— На убийство патера не ходила! Уж это точно!

— О'кей. Теперь мы знаем, где вы не были. А не могли бы вы сказать, где вы были?

— Это уже из области моей частной жизни, — улыбнулась она все той же приводящей в бешенство загадочной улыбкой.

— Мисс Финн... — сказал он.

— Я была здесь всю ночь, с мужчиной по имени Дуайт Колби. Можете проверить. Его номер — в справочнике.

— Благодарю вас, — сказал он, — проверю.

— Он — чернокожий, — сказала она.

И вновь появляется урод.

— Que tal?

Это его первые слова для напоминания, что разговор будет идти только по-испански, на его языке. Она подчиняется этому. Завтра все будет кончено, и все будет позади навсегда.

Она сказала по-испански: «Yo tengo el dinero».

«Деньги у меня»

— О! — удивился он. — Очень быстро!

— Я вчера вечером встретилась со знакомым. Это долго объяснять, но...

— Нет, объясни!

— Не по телефону. Ты должен это понимать! Я хочу сказать, что все оказалось проще, чем я предполагала.

— Что ж, это неплохо, а?

А веселость в голосе — наигранная!

«Pero, eso esta muy bien, no?»

— Да, — согласилась она. — Не мог бы ты прийти ко мне завтра днем?

— Я не уверен, что мы хотим идти к тебе, — сказал он. — Ты живешь в опасном месте. Там может не поздоровиться любому!

Напоминая ей, что за ней еще числится должок! За то, что порезала красавчика. И эти два миллиона — за убийство Альберто Идальго... наверное, такие мысли были у него в голове в эту минуту. Она твердо знала, что это страшилище не успокоится, пока не отплатит за все раны...