— Извини меня, Скай, — произнесла Корал.

— Да, Корал.

Ласково. Его глаза ласкали ее. Он, пожалуй, попросит ее снова послужить «алтарем» в субботнюю ночь, 26 мая, ночь, не особо значительную по церковному календарю, кроме, может быть, того, что она следует сразу же за торжествами по случаю праздника изгнания. Без сомнения, самыми важными церковными праздниками были Вальпургиева ночь и канун Дня Всех Святых. Но это были ночи дикого разгула, а праздник изгнания традиционно был уравновешенным, сдержанным. Вот почему месса в следующую субботу таила в себе возможность предельного расслабления. Корал будет великолепным «алтарем». Каждый раз, лежа на драпированном помосте с раздвинутыми ногами, сжимая в руках подсвечники, эта женщина была в постоянном движении, трепеща в предвкушении того, что вот-вот произойдет. Даже стоя здесь перед ним, она переминалась с ноги на ногу, а правой рукой, как девчонка, теребила юбку.

— Думаю, надо сообщить это всей пастве, Скай, сказать всем, что кто-то в наших рядах — может, из-за сверхусердия или по абсолютной глупости — поставил церковь в опасное положение, Скай. И мы попросим того, кто нарисовал пентаграмму, кем бы он ни был, выйти и сознаться. А потом пойти самому или самой в полицию и сказать там, что это сделали они. И тогда следствие займется тем, кто действительно нарисовал этот символ на воротах. Вот как я думаю, Скай.

Ровный говор Среднего Запада. Небольшая щель между верхними передними зубами. И теребит свою юбку, как школьница, вызванная к доске. «Вот бы заняться с ней мессой прямо сейчас, сию же трахнутую минуту», — подумалось ему.

— Считаю, что Корал права, — сказал Стенли, кивая своей массивной львиной головой. — Раскроем это пастве...

«Широко раскроем это пастве», — подумал Скайлер.

— ...в эту субботу до начала мессы, перед тем, как вы совершите вхождение. Объясним, что мы оказались в опасности из-за того, что кто-то сделал глупость по простоте...

— Если только... — сказала Ларами.

Немногословная женщина.

Продекламировала свою часть, исполнила небольшой танец масаи и покинула сцену.

— Если только тот, кто нарисовал звезду, не убил также и священника.

Скайлер уставился на нее.

— Ты думаешь, что такое возможно? — спросил он.

— После того, что говорил о нас священник? — Она пожала плечами.

Этот жест абсолютно четко давал понять, что все, что говорил священник, могло служить мотивом для убийства.

— Полнейший анус! — сказал Скайлер. — Если в он держал язык за зубами...

— А он не держал!

Это опять Ларами, овладевшая искусством почти всегда держать язык за зубами.

— Да, это так, — сказал Скайлер, — он не держал. Вот поэтому мы оказались в положении, грозящем опасностью! Заявляю вам, я не хочу, чтобы здесь появились полицейские! Не хочу, чтоб они заглядывали во все щели, чтоб пронюхали, что маленькие девочки играют некоторые роли в наших обрядах, вызнали, что при случае мы пользуемся безобидными, правда, таблетками для поддержания мессы, нежелательно, чтобы они доискались, как иногда во время мессы мы приносили в жертву маленьких животных, хотя не могу себе представить, что же здесь противоречит этому трахнутому закону? А все дело в том, что этот поп наделал много шума с амвона, называя нас — как бишь его? — общиной, оторвавшейся от Христа, можете вы этому поверить? Это, конечно, доказывает, что угроза нашей церкви действительно существует и недвусмысленно свидетельствует о том, сколь безрассудно приверженцы Христа хотели бы сжить нас со света, убить церковь-младенца в колыбели. Но...

— Скай!

Это вступила Корал. Мягко.

— Мне кажется, нам надо самим связаться с полицией, до завтрашней ночной мессы — немедленно, предупредить их, что мы в курсе того, что намалевано на воротах, и дать знать, что мы ведем свое внутреннее расследование...

Ну и словечки же у нее!

— ...попытаемся установить, кто нарисовал эту звезду, хотим, чтобы он или она сами признались в содеянном, Скай. Тем самым мы уведомляем полицию, что делаем все, от нас зависящее, для сотрудничества с ней. Тогда они не станут подозревать, что какая-то группа заговорщиков, связанная с нашей церковью, нарисовала кабалистический знак на воротах священника, а потом убила его.

— Если только... — произнесла Ларами.

Все повернулись к ней.

— Если только именно так и не произошло, — заключила она.

Артур Левеллин Фарнс был рослым, мускулистым белым мужчиной с типично городской манерой речи и внешностью закаленного превратностями погоды фермера Новой Англии. Его магазин мужской одежды располагался на Стем-авеню между Карсон и Коулс-авеню. Он только что вернулся с обеденного перерыва, когда в два часа дня к нему вошли два детектива. Похоже, большая часть его обеда перекочевала на галстук и пиджак. Карелла подумал, что это единственный мужчина, не работающий в отделе убийств, который все еще носит пиджак. Он мог бы поспорить, что Фарнс к тому же носит мягкую фетровую шляпу.

Детективы представились и сообщили ему, что занимаются расследованием обстоятельств убийства отца Майкла Берни. Фарнс ударился в длинную и внешне прочувствованную хвалебную речь священнику, с которым он совсем недавно повздорил в своем открытом письме, а сейчас называл человеком, преданным Господу, истинным служителем церкви, добрым и мягким пастырем церковного стада и чудесным существом, чье отсутствие будет столь тяжко перенести...

Ни один мускул на лице при этом не дрогнул.

— Мистер Фарнс, — сказал Хейз, — мы просматривали корреспонденцию отца Майкла и наткнулись на письмо, которое вы адресовали приходу...

— Да, — улыбаясь, кивнул Фарнс.

— Вам известно, о каком письме идет речь?

— Разумеется. О том, которое я написал в ответ на его проповеди о десятине.

— Да, — подтвердил Хейз.

— Да, — сказал Фарнс.

Он по-прежнему улыбался. Но сейчас он еще и кивал. «Да, — качнулась его голова. — Да, я посылал это письмо. Да, в ответ на его кары, которыми он грозил нам за нарушение долга перед церковью. Да, это я осмелился возмутиться. Да. Я!» Кивок, еще кивок.

— Ну и что вы скажете об этом письме, мистер Фарнс?

— А что о нем говорить? — спросил Фарнс.

— Я бы сказал, что это весьма злое письмо, как вы считаете?

— Только весьма злое? Я бы сказал, капитально злое!

Детективы уставились на него.

— В самом деле, мистер Фарнс, — сказал Хейз, — вы в этом письме написали такое...

— Да что скрывать, я был взбешен!

— Ага.

— Так вымогать деньги! Как будто мы уже не вносили честно свою долю! Все, что ему было нужно, это доверять нам! Но нет! Вместо этого он неделями бойко мечет громы и молнии в своих проповедях, которые были бы более уместны в каком-нибудь туземном селении, а не в нашем приходе! Он никогда не доверял нам! Извините, — пробормотал он и быстро отошел к мужчине, выбиравшему на полке пару брюк. — Чем могу служить, сэр? — спросил он.

— Да я просто смотрю, — ответил мужчина. — Все эти брюки — сорок второго размера?

— Да. Отсюда и до конца полки.

— Благодарю вас, — ответил покупатель.

— Дайте мне знать, если понадобится моя помощь, — сказал Фарнс и вернулся к детективам. Понизив голос, он сказал: — Это — магазинный вор! На Рождество он стащил у нас целый костюм, надев его под свой старый. Я это обнаружил, лишь когда он ушел. Извините меня, но я должен следить за ним, мне хотелось бы поймать этого сукиного сына.

— И нам тоже, — подтвердил Карелла.

— Вы что-то говорили о доверии, — напомнил Хейз.

— Да, — подхватил Фарнс, следя за человеком, двигавшимся вдоль полок. — Во многих отношениях церковь — это бизнес. И я не богохульствую. Поэтому-то и десятина упоминается в Библии. Не должно быть никакого недоразумения относительно бизнеса, которым церковь вынуждена заниматься. Для того, чтобы выжить, вы же прекрасно это знаете. Десять процентов, поделенные на черные и белые. Пять — каждую неделю в кружку, остальные пять — как благотворительный взнос. Улавливаете ход моих мыслей?