Постскриптум.
Не бойся, что твой возраст может уменьшить мое желание. Моя любовь сделает тебя снова молодым Джакомо, и остановит тиканье часов. Любовь – это та сила, которая осмеливается смотреть в лицо самому времени.
Мои руки дрожали, когда я закончила переписывать письмо Эме. Сама я совсем не знала мужского тела и поймала себя на желании оказаться на месте этой молодой женщины в замке Иф. Эта мысль наполнила меня тревогой, и пришлось отправиться на балкон, выходящий на Большой канал. Венеция оживала: по улицам гуляло эхо голосов торговцев и игроков, возвращающихся домой после ночи, проведенной в местном казино. В переулке под моим окном три немца в накидках и высоких ботинках громко и воодушевленно водили хоровод. Их громкие мужские голоса заставили меня пасть духом еще больше. Что может Венеция, в которой нет ни одного музея или галереи искусства, предложить путешественнице вроде меня?
Первый Вопрос Дня: Найду ли я любовь, подобную той, о которой писала Эме в своем письме? Не успела я задать вопрос, как уже пришел ужасающий ответ: не в этой жизни. Желанная Адамс, не в этой жестокой вселенной живет мужчина, способный оценить тебя по достоинству.
Выученный Урок: Женщине» подобной мне, не следует думать о любви. Ведь все мы – всего лишь монстры, порожденные другими, преисполненными благих намерений монстрами. Разве не так?»
«До чего же суровые воззрения на любовь были у ее пралрапратетушки», – думала Люси, лежа на кушетке в больнице. Разумеется, Желанной было уже двадцать пять лет, по тем временам она уже считалась «старой девой», и ей посчастливилось, что подвернулся Френсис. Люси исполнилось двадцать девять, и, несмотря на все переживания матери, одиночество не ужасало ее, скорее, наоборот. Но у Люси был секрет, который она тщательно от всех оберегала. Она мечтала влюбиться – страстно, бесстыдно, как это бывало раньше, в добрые старые времена, одним восхитительным ветреным весенним вечером, когда поднимется высокий прилив, а луна буцет сиять золотом высоко над головой ее возлюбленного. Ну что ж, пейзаж этот вполне реален, а вот все остальное… Честно говоря, все ее предыдущие романы оставили чувство разочарования. Люси знала, что у Китти были самые лучшие намерения, но иногда задумывалась, насколько повлияли активные действия матери на ее последующий сексуальный опыт. Когда ей исполнилось шестнадцать, Китти настояла на том, чтобы дочь начала принимать противозачаточные таблетки. Однажды ночью мать пригласила соседского мальчика, нравившегося Люси, погасила свет и бросила через плечо: «Я вернусь через три часа. Наслаждайтесь друг другом». У Люси голова закружилась от страха, и, естественно, тогда ничего не произошло, да и до сих пор ей это мешает.
В те дни, когда они еще говорили о подобных вещах, мать предупреждала, что не стоит ждать от секса чего-то великолепного в духе голливудских фильмов. Но Люси прекратила верить словам Китти после того, как та влюбилась в Ли Пронски.
А между тем оставалось еще слишком много болезненных вопросов. Девушка жаждала быть сметенной страстью, но разве можно влюбиться и не потерять при этом ощущения самой себя? Люси не хотелось примерять на себя судьбу любовников из греческих мифов или романтических легенд. Ей казалось отвратительным и слишком мрачным умереть в пещере, подобно Катрин, неверной жене из «Английского пациента», к тому же это отдавало потаканием своим слабостям. А как отличить жабу от принца или как понять, что жаба – это на самом деле принц? Он же не будет танцевать перед ней в сатиновом трико или пуантах, прыгая на носочках! Наверняка ответ тут не может быть простым и однозначным. Люси была одновременно убеждена в неотвратимости дальнейшего поиска и уверена, что никогда не найдет того единственного, ради которого она сдастся на милость своей порывистой любви, столь желанной в ее мечтах.
Как жаль, что она не может последовать примеру Желанной Адамс и поискать убежища в аксиомах, восславляющих парадоксы, например говоря себе, что без сомнений надежда умерла бы. Если кому-то парадоксы доставляют удовольствие – на здоровье. Люси же находила их тошнотворными.
Я пережила ужасное несчастье.
Сегодня вечером мы с отцом стояли вместе на балконе салона, принадлежащего мадам Гритти. Мы ожидали гостей, прибывающих в ее маленькие апартаменты (они называются casino), окна которых выходят на площадь Святого Марка. Отец восхищался мадам Гритти. Он робко качал голо вой, когда я поддразнивала его, говоря, что независимая манера поведения венецианских женщин поможет ему смириться с моим. В casino жены из высшего света развлекаются со своими cicisbeos – сопровождающими, исполняющими роли вторых мужей. Я заметила, что отец радовался, когда мадам Гритти обдавала ледяным пренебрежением своего cicisbeo, и морщился всякий раз при виде этого молодого человека, идущего позади нее на расстоянии нескольких шагов. Этот сопровождающий излишне суетился: сейчас кланялся, а в следующую секунду уже бежал за горячим шоколадом.
По крайней мере, мадам Гритти находила отца достаточно интересным, чтобы предложить ему свои апартаменты, и он пригласил в ее салон некоторых представителей венецианской элиты – посмотреть на этюды синьора Поццо. Несмотря на мои предупреждения, отец настаивал на этой покупке, говоря, что я почерпнула свои знания по искусству из путеводителя Пибоди. Вообще-то недостаток подозрительности ему не присущ, и я боюсь, что это город так влияет на него. Отец более не пребывал в благостном расположении духа, когда мы вышли на балкон – посмотреть на разъяренную толпу на площади. Люди врывались в дом всякого, кто имел неосторожность выказать симпатию к французам, так как считали, что дож и его Совет предали их, сдав город. С одной стороны мы слышали мальчишеский вопль «Viva San Marco!».[11] A у пристани отрад французских солдат уже вступил в схватку, крича: «Viva la liberta!».[12]
– Но они же не несут свободу Венеции, отец. Это тирания. Разве нам так необходимо присутствие французского консула на этом вечере?
– Он отклонил наше приглашение, дитя мое. И теперь я беспокоюсь, что и другие гости просто не придут. Пойдем посмотрим, принес ли синьор Поццо этюды.
Вместе мы прошли обратно в casino. Была уже почти полночь, и, к облегчению отца, наши венецианские гости стали подходить. Это была компания богатых торговцев и обедневших представителей аристократии, хотя большинство этих bamabotti[13] уже покинуло Венецию. Я слышала разговор женщин, одетых в длинные черные шелковые платья и мужские шляпы, из каждой из которых торчало по одному белому перу. Мужчины носили сюртуки и парики и казались совершенно равнодушными к творящемуся на площади насилию. После них в воздухе оставался меловой запах пудры для волос, клубами вьющейся вокруг нас, смешанный с кисловатым ароматом модного ныне одеколона.
Одаряя гостей своей редкозубой улыбкой, из гущи надушенных тел появился Френсис. Он прошептал, что ему и нашим гостям пришлось заходить в дом с черного хода, чтобы не привлекать внимания разгневанной толпы. На этот раз я была рада видеть Френсиса, взяла его под руку, и мы подошли к столу, сервированному шампанским и ризотто, поданным с большими блюдами местных артишоков. После еды. пока мадам Гритти пыталась перевести свои неуклюжие французские фразы на итальянский, мой родитель пустился в размышления о своей миссии. Он рассказывал нашим гостям, что его дядюшка Джон вместе с Томасом Джефферсоном и Бенджамином Франклином в 1789 году отправили письмо венецианскому посланнику, выразив заинтересованность в торговле с Венецией.
– И я прибыл сюда, чтобы более подробно и широко ознакомить венецианцев с нашим предложением. Мы в Америке будем поставлять вам скот и пшеницу в обмен на стекло и кружева.
– Вы открываете магазин в разгар гражданской войны! – крикнул кто-то по-французски.
– А разве это не самое подходящее время? – ответила мадам Гритти. – Что более способствует деньгам, чем война?
Гости рассмеялись и принялись аплодировать. Я скромно смотрела на эти напудренные венецианские лица, охваченная волнением. Несколько гостей носили серебряные маски, и я представляла их лица странными и пугающими. Снаружи шум толпы стал еще громче, и отцу пришлось кричать, чтобы его услышали.
– Добро пожаловать, гости дорогие! Сегодня мы, американцы, покажем вам утонченное римское искусство, и вы увидите, как высоко наша республика ценит вашу.
Наши гости снова принялись хлопать, но они стали потихоньку перешептываться друг с другом и смотреть по сторонам, и я поняла, что венецианцам не слишком интересно. Я сказала отцу, что нам надо пройти на выставку, и он воскликнул:
– Друзья мои, а сейчас позвольте пригласить вас в Бумажный музей.
Гости отошли в сторону, а мадам Гритти вставила ключ в замочную скважину двери, ведущей в смежную комнату. Деревянные створки широко распахнулись, и гости рванулись внутрь, опередив нас. Послышались смех и возмущенные крики. Стены маленькой комнаты были девственно чисты. Увы, в ней находился единственный рисунок – тот самый, который нам показал синьор Поццо в кафе «Флориан». Он лежал на маленьком столике, придерживаемый камнями. Самого синьора Поццо нигде не было. Мадам Гритти подошла к этюду и тщательно осмотрела его сквозь прицел лорнета.
– Синьор Адамс, это подделка. – Она поманила моего отца и указала в угол рисунка, где стоял крошечный водяной знак: «1795».
Отец отшатнулся, и Френсису пришлось поддержать его, не то бы он упал. После этого гости быстро разошлись, не поблагодарив отца и даже не взглянув на него. Это было унизительно.
Мадам Гритти быстро ушла со своим cicisbeo, оставив меня в обществе отца и Френсиса. Мой суженый, по крайней мере, проявил достаточно такта и не засыпал отца вопросами. Мы поспешили спуститься к площади, где несколько венецианцев развели маленькие костры. Подгоняемые страхом, мы ускорили шаги, но нас не тронули. Рядом с нашей pensione,[14] вокруг высокого попрошайки в маске Арлекина, стоящего рядом с другим нищим в пальто без рукавов, собралась толпа. Около них стояла накрытая салфеткой корзинка, которую охраняла маленькая взъерошенная собака. Высокий нищий прорычал что-то по-итальянски, и собака наклонилась над корзинкой, подняв край салфетки зубами. Она запрыгнула внутрь и тотчас выскочила обратно, держа в пасти какую-то свернутую бумажку, которую и положила к ногам старика. Он выкрикнул что-то по-итальянски, несколько людей из толпы радостно закричали и стали махать в его сторону кусочками бумаги. Другие ушли, понурив головы.
Я знала, что вся Венеция увлекается азартными играми. Никто не мог равнодушно пройти мимо разноцветных окон, увешанных плакатами, сообщавшими результаты лотерей, где выигрышные числа были нарисованы в самом фантастическом виде, красной, голубой или золотой краской. Ночью эти окна озарялись светом ламп и свечей, так что венецианцы могли сравнить свой билет с выигрышными номерами, угаданными удачливыми игроками.
Однако я никогда еще не видела, чтобы два жалких попрошайки и полуголодная собака проводили розыгрыш в разгар гражданской войны. Что побуждало этих несчастных тратить свои деньги, было мне совершенно непонятно.
Неожиданно маленькая собачка прекратила свои прыжки и повернулась в мою сторону, взглянув на меня парой знакомых золотистых глаз и махая хвостом. Высокий нищий с тревогой посмотрел на меня. Затем он свистнул, и собака потрусила к его ногам, понурив голову. Неожиданно я поняла, что знаю этого человека.
Мы с Френсисом уложили отца в кровать, после чего я вернулась в свою комнату и заточила новое перо.
Главный Вопрос Дня: Почему Джакомо Казанова оделся как попрошайка? Чтобы обмануть графа Вальдштейна? И почему мой отец, судья, человек, обладающий крайне подозрительным характером, поверил такому человеку, как синьор Поццо, которого у нас дома, в Америке, он и на порог бы не пустил?
Выученный Урок: Когда находишься в незнакомой стране, никому нельзя верить, 'даже своим собственным попутчикам, характер которых вполне мог измениться под воздействием новых впечатлений.
Новая Мысль, Посетившая Меня: Я оказалась мудрее своего собственного родителя, и это представляется мне невероятно грустным.
Постскриптум.
Несколько часов назад я услышала, как отец зовет меня из своей спальни. Я поторопилась на его зов и нашла родителя в плачевном состоянии: простыни скомканы; шелковый ночной колпак сбился на затылок; его рвало прямо в ночной горшок. Когда я ворвалась в комнату, он посмотрел на меня, словно испуганный ребенок, и показал пальцем на сердце.
– Отец, пожалуйста, не разговаривай. – Я принялась вытирать его лицо полотенцем, смоченным в тазу для умывания. Лоб у него горел, он пытался задержать дыхание.
– Я должен кое-что сказать тебе, дитя, – прошептал он, стараясь сесть. – До того, как боль отнимет у меня язык.
– Отец, успокойся! – Я мягко толкнула его обратно на кровать и на мгновение подумала, что он сейчас ударит меня, хотя таким слабым я его никогда не видела.
– Ты должна выйти замуж за Френсиса, если со мной что-нибудь случится. Обещай мне! – сказал отец, пока я укрывала его одеялом.
– Папочка, с тобой ничего не случится!
– Ты веришь мне, дитя мое?
Я утвердительно кивнула.
– Тогда обещай мне, что ты выйдешь замуж за Френсиса, даже если я не доживу до этого.
Я коротко вздохнула.
– Отец, я верю тебе, – ответила я. – Но я не доверяю себе.
– Это твой ответ, маленькая моя? Если так, то он не принесет мне покоя.
– Я не хочу причинять тебе беспокойства.
– Тогда скажи это – обещай мне, Желанная!
– Нет. – Я и сама была ошеломлена уверенностью своего ответа.
Страшный, безнадежный рев вырвался из горла отца, и он распростерся на кровати. Звук этот ударил меня, подобно удару молота. Мой родитель поднял оба кулака, я думала, что он ударит меня, но он с неожиданной силой обрушил их себе на грудь и упал бездыханный. Еще не проверив его пульс, я уже поняла, что отец умер.
Когда взошло солнце, я все еще лежала рядом с ним. На улице раздавались крики торговцев, расхваливающих свежие дыни и клубнику возвращающимся из игорных домов полуночникам. Я с грустью подумала, что отец больше ничего не сможет для меня сделать. Я одна в этом мире. Когда дневной свет стал ярче, я умылась и пошла искать Френсиса.
В день, подобный этому, нет мыслей или уроков. Есть только жизнь, такая же абсолютная и непокорная, как смерть».