Аникин вышел из синоптической, постоял на шлюпочной палубе. Туман понемногу светлел, но оставался по-прежнему непроницаемым. Волны не стали крупнее, но беспорядочность их уменьшилась, теперь это была уже не зыбь, а накат. Он катился с юго-запада, это было не предупреждение о вдалеке бушующей буре, а результат ее. Надо было приказать судам возвратиться к Сейблу, размышлял Аникин, в конце концов я руководитель экспедиции, прикрикнуть на сопротивляющихся — и точка! Вечная моя уступчивость, зачем я полез в начальники, когда характера не хватает.

Он поглядел на часы, подходило к шести, скоро метеостанции будут передавать утренние карты погоды. В рубке, перед включенным приемником «Ладога», уже сидел синоптик. На вращающемся рулоне бумаги строка за строкой тонкими линиями возникали параллели и меридианы, контуры материка и островов, их грубо перечеркивали жирные изобары. Вихревые кольца циклона передвинулись дальше в море, к шести часам утра циклон полностью оторвался от берега.

— Ну и ну! — сказал Аникин, изучая выползающий из прибора лист.

— Большие градиенты, — со вздохом объяснил синоптик. — Весьма тревожное высокоградиентное поле, Василий Кондратьевич.

— Я пойду в носовую рубку, — сказал Аникин. — Узнаете что дополнительное, звоните мне туда.

До первого утреннего совета оставалось два часа, но радист, скучая, нащупал в эфире товарища на СРТМ и расспрашивал. его об обстановке. Аникин схватил микрофон и попросил немедленно капитана. «У нас заштормило, Василий Кондратьевич, — сообщил капитан, в приемнике было слышно, как он шумно зевает. — Не так чтобы очень, а есть. Старпом час назад отдал трал, были показания, но сейчас я трал раньше времени выбору, обстановочка посерьезнела». Он два раза с воодушевлением прокричал: «Обстановочка посерьезнела!», словно в этом было что-то хорошее, и отключился.

— Ищи другие суда, все суда ищи, и сообщай, кого нащупаешь, — сказал Аникин радисту и, покачиваясь на вращающемся кресле, закрыл глаза. Со стороны могло показаться, что он уснул.

Так было лучше — мысленно, а не на карте — разглядывать обстановку. Быстрые СРТМ вырвались вперед, за ними стремятся веером более грузные РТМ, в хвосте, раскидистой группкой, бегут малыши СРТ. Передовые суда уже столкнулись с ураганом, задние пребывают в спокойствии. Возвращать флот назад сейчас не только нерационально, но и опасно: ураган догонит, все равно придется поворачивать на ветер. Вперед, только вперед, пробиваться грудью сквозь бушующую стену, другого выхода не остается.

Аникин видел крутящиеся кольца изобар, сгущение линий передвигалось навстречу флоту, а флот бежал навстречу сгущению линий, в те самые «высокоградиентные поля»… В мозгу Аникина вспыхивали, как цифры в окошке счетчика, меняющиеся координаты судов — еще одно заштормовало, нет, три, даже четыре, все СРТМ, так будет вернее. А вот и РТМ вплывают в неспокойную область, одни малыши еще не заштормовали, но тоже готовятся: задраиваются, занайтовываются, освобождаются от ненужного груза…

В рубку вошел Токарев.

— До совета вагон времени, а ты как на часах, — сказал капитан. — Что нового у твоих?

— Один за другим начинают штормовать.

— Перештормуют. Подходит «Урал» — не хочешь поглядеть?

— Чего я не видел на «Урале»? — хмуро сказал Аникин.

— Вызову всех свободных от вахт, — сообщил капитан. — Надо перегружаться до шторма. У меня все подготовлено для скоростной обработки, не знаю, как на «Урале».

Аникин не ответил. На «Урале» наверняка было хуже, чем на «Северной Славе». Токарев в прошлом работал в морском перегоне и сам напросился на производственную базу, другие капитаны побаивались этих плавучих заводов. Токарев принял первую базу, стал капитан-директором из просто капитана и быстро доказал, что вторая половинка звания — директор — вовсе не формальность. Если другие капитаны единственной стоящей темой разговора считали течения и ветры, расстояния и глубины, знаменитые порты и прославленные суда, то Токарев с увлечением толковал о нормо-часах и сменных нарядах, выполнениях и перевыполнениях, первых сортах и утиле. Аникин сам слышал, как один матрос, проплававший с Токаревым несколько рейсов, так охарактеризовал своего капитана: «Жесткий, семь потов из тебя выжмет, но вернешься домой с хорошими деньгами, это точно».

Промысловых советов в море много — советы капитанов отдельных флотилий, советы флагманов, радиопереговоры баз. Аникину, по штату, нужно было председательствовать на совете баз и присутствовать у флагманов. Он редко выходил за штатные прерогативы, совать свой радионос, как это иронически называлось, в действия отдельных капитанов не стремился, для того и существовали флагманы, чтоб капитаны не дурили. Однако сегодня он «бежал с совета на совет», переключая частоты, настраиваясь и перестраиваясь. И хоть на таком отдалении слышимость была плохая, он первый заметил, что СРТ-1774 не вышел на радиосвязь.

К утру бушевало на всей банке Джорджес. Один за другим траулеры, прибегавшие на рыбные отмели, попадали в бурю. Пока еще не было ничего катастрофического, циклон здесь лишь начинался — больше десяти баллов никто не отмечал. Но один из «малышей» не «проклюнулся» в эфире.

Это не раз бывало, что судно, увлеченное уловом, или отвлеченное мелкими неполадками, забывало о радиоперекличке, никого это особенно не тревожило. При опасности капитаны орали на всех частотах, своих и чужих, чтоб привлечь внимание. Молчание само по себе не было сигналом тревоги, скорее свидетельством халатности. Но Аникин распорядился радиограммой флагману малышей срочно найти пропавшее судно, а коли в эфире оно не отзовется, искать визуально — «поглядеть на его мачты», продиктовал он.

К полудню слышимость оборвалась, даже отставшие суда теряли голос. Аникин вышел на мостик. «Урал» пришвартовался к правому борту «Северной Славы». Сам по себе солидный, он казался маленьким рядом с высокой «Славой».

Теперь туман был желтоватый, а не белый и синий, он сиял, словно озаренный изнутри, — так бывало, когда туман появлялся при безоблачном небе: солнце, не пробиваясь сквозь его толщу, поджигало его. Аникин любил эти светящиеся туманы, в них было что-то радостное, совсем они не походили на унылую промозглость ленинградских, знакомых с детства. Из тумана выкатывались волны, ровные, беспенные, беззвучные, сверкающие, плавно поднимали и плавно опускали оба корабля. Крупная зыбь, размышлял Аникин, слишком крупная зыбь!

— Чертова зыбь! — мрачно проговорил Токарев, прогуливавшийся по мостику. Он показал на «Урал», который качался не в такт «Славе» и гораздо сильнее. Его нос то взлетал выше фальшборта плавбазы, то рушился ниже ее ватерлинии. Аникин молча пожал плечами. При таком волнении перегрузка инструкциями по безопасности запрещалась. Он, как начальник экспедиции, мог строго выговорить Токареву, а заодно и капитану «Урала», за лихачество. Но оба капитана знали свое дело и оба с мостика зорко следили за тем, что происходит на палубах.

— За два дня не перегрузимся, — заметил Токарев.

— Сомневаюсь, чтоб тебе было отпущено два дня, — отозвался Аникин. — Циклон не торопится, но и не стоит на месте, а до него и ста миль сейчас не будет.

— Чертова зыбь, — повторил Токарев. — Постараемся, конечно. Двое суток — немалый срок, но и полтысячи тонн, сам понимаешь…

Аникин иронически поглядел на него. Токарев был мужчина рослый, красивый, неторопливый, и лицом, и фигурой он напоминал молодого Шаляпина. Женщины заглядывались на Токарева, мужчины не перебивали, когда он начинал говорить, хотя неторопливость его речи многих раздражала. В большом океанском флоте его ценили. Спускаемые с верфей на воду огромные корабли были словно специально созданы для таких, как он, любителей новшеств. Невысокий, худенький, то часами молчаливый, то насмешливо-красноречивый, Аникин разительно не походил на Токарева — вероятно, оттого их тянуло друг к другу. Аникин разместил экспедицию на «Северной Славе» не потому, что здесь было больше удобств, их как раз было меньше, чем на других судах, просто рефрижераторах. Но здесь был Токарев — это перевесило.