Поклонившись престолу храма, вернулись в центральный район. По противоположной стороне проспекта пронеслись один за другим груженые песком «камазы».

— Буэнос–Айрес называют южноамериканским Парижем. Я смотрю тут такое же обилие дворцов, фонтанов, парков. А вон те небоскребы, как в Нью–Йорке. А вон те дома – будто из Мадрида. Давай, пообедаем где‑нибудь?

— Скажи Михалычу, что тебе нужен знаменитый ресторан Ла Кабрэра.

— А сама?

— Ну, ты же мужчина! Меня тут давно не принимают во внимание. Как говорила бабушка, наше бабье дело – телячье.

— Сурово!.. Так чем знаменита эта точка общепита?

— В основном, своими стейками. Здесь подают самое нежное и сочное мясо в мире – эль асадо, называется. Только подождать придется, но это того стоит.

Под чутким руководством Маши я заказал асадо, суп чорба и пирожки эмпанадес, и мы погрузились в ожидание. Я как охотничья собака вдыхал душистые кухонные ароматы и стремительно набирал аппетит. В кармане обнаружил книжечку аргентинского классика Борхеса «Расследование» и прочел вслух:

«А буэнос–айресские площади – благородные купели свежести, патрицианские собрания деревьев, подмостки любовных свиданий – это единственная заводь, где улицы на минуту отходят от навязчивой геометрии, разрывают сплошную линию домов и, как толпа после бунта, кидаются врассыпную.

Если буэнос–айресские дома – это робкое самоутверждение, то площади – дворянское достоинство, ненадолго дарованное тому, кого оно осеняет.

Буэнос–айресские дома с красной плиткой или цинком крыш, с этими сиротами внезапных башенок либо лихих козырьков над входом, похожи на прирученных птиц, которым подрезали крылья. Улицы Буэнос–Айреса, которые уводит в глубину проходящая шарманка, жалкое излияние души. Улицы с тонким и сладким привкусом воспоминаний, улицы, где бродит память о будущем по имени надежда, неразлучные, неизгладимые улицы моей любви. Улицы, которые без лишних слов ладят с нашей высокой печатью – здесь родиться. Улицы и дома моего города, да не оставит меня и впредь их широта и сердечность».

— Неплохо? – спросил я с поддевкой, зная невысокое мнение Маши о Борхесе.

— Гениально! Так можно написать только о любимом городе. Поэзия, почти белый стих…

После сытного обеда мы прошлись по мощеной улице и на крохотной площади увидели, как несколько пар танцуют под магнитофон аргентинское танго.

— А не тряхнуть ли нам стариной, подруга? Помнится, мы с тобой на школьном вечере танцевали танго.

— Ну что ты, Арсюш, – потупилась она, – ты только посмотри, как страстно они танцуют. Это не танец, а сплошная эротика. Кстати, раньше танцевали танго только в борделях. Пойдем в машину.

— Как скажешь, сеньора.

— Ну что, Арсюш, поедем смотреть ночной БА?

— Нет, достаточно, Маш. Я всё это много раз уже видел: дома, улицы, дворцы, пальмы, цветы… Люди как люди, ничем от наших не отличаются, только говорят по–испански. Мужики так же как у нас во дворе собираются в кучки обсудить политику, футбол, вкусный обед с мясом. Женщины кокетничают, как всюду. Ничего нового. Что еще? Горы – видел Кавказ, пампасы – что наши степи, животных можно и в зоопарке рассмотреть. Океан? Хватит с меня и нашего Черного моря. Так что, милая сестрица, пора обратно домой.

— Почему‑то я так и подумала, что ты долго здесь не выдержишь.

— Может и остался бы подольше, но не после моего паломничества. Привык, знаешь ли, к одиночеству, тишине и уединенной молитве. Остальное мне ни к чему. Так что, как сказала местная звезда Эвита Перрон: «Не плачь по мне, Аргентина!»

— Прощай, мой дорогой Ной! Я тебя люблю… – сказала Маша и вышла из автомобиля.

На следующий день Виктор отвез меня в аэропорт имени министра Пистарини. Чуть позже в зону таможенного досмотра доставили мальчика. Он оказался именно таким, как я себе представлял: тихий, грустный, молчаливый, с большими изучающими тебя глазами. Мы обнялись:

— Здравствуй, мой мальчик. Вот ты какой.

— Здравствуй, Дарси.

— Прочему Дарси, я ведь Арсений?

— У нас был садовник Дарси, он меня любил.

Виктор сдержанно обнял сына и передал его крохотную ручку мне: он твой. Я растерянно крутил головой в поиске Маши.

— Тебя что‑то беспокоит, Арсений? – спросил Виктор полушепотом.

— А разве Маша не придет меня проводить? – спросил я, недоуменно.

— Маша?.. Что с тобой, Арс? – Виктор смотрел на меня как на больного. – Маша умерла родами четыре года назад…

Прекрасное далёко

От чистого истока

В Прекрасное Далёко,

В Прекрасное Далёко

Я начинаю путь

(«Прекрасное далеко», сл. Ю. Энтина)

— Дарси, скажи, пожалуйста, – тихо произнес мальчик, – это я убил маму?

Мы долго сидели в накопителе аэропорта. За окнами лил дождь. Я молча пытался понять, что произошло. Мальчик рассматривал людей, интерьер, струи воды по стеклам витражей и так же молчал. Потом вдруг внезапно прояснилось, вышло красное солнце и затопило ярко–оранжевым светом все вокруг. Мы сели в самолет, он поднялся над мутной водой Ла Плата, развернулся над океаном, и в иллюминаторе мы с Павликом долго еще наблюдали роскошный закат солнца в алых, абрикосовых, оранжевых переливах. И вдруг прозвучали эти слова, первые со времени прощания с Виктором:

— Дарси, скажи, пожалуйста, это я убил маму?

— Нет, ну что ты, – прогудел я. – А почему ты об этом спрашиваешь?

— Но ведь мама умерла, когда меня рождала.

— О, Господи, Павлик, дорогой мой мальчик! Ну, что за фантазии! Маму твою Бог забрал к Себе.

— Почему? Мне не положено мамы? Я плохой?

— Нет, и ты не плохой, и мамы далеко не всем детям положены. Просто пришло время, Господь посчитал, что Маша готова идти к Нему на Суд и взял к Себе. И не наше дело об этом роптать. Просто надо это принять со смирением.

Павлик выскользнул из ремней, сполз с кресла, вскарабкался ко мне на колени и порывисто обнял за шею. Я почувствовал, как часто–часто бьется его сердечко, погладил рукой горячий выпуклый затылок, он вздохнул и успокоился. Отстранился, внимательно посмотрел на меня, вытер слезы и спросил:

— Арсений, – впервые он обратился ко мне по имени. – Ты ее тоже любишь?

— Да, мой мальчик, я люблю Машу. Она всегда со мной. – Я показал пальцем на левую часть груди: – Вот тут, в сердце.

— Ты тоже плачешь о ней?

— Нет… да…. Но это нехорошо. Не по–мужски. Это человеческая слабость.

— А мама к тебе приходит?

— Несколько раз она прилетала ко мне, и мы с ней говорили.

— Ко мне тоже…

— И как она к тебе приходит?

— Просто так… – пожал он плечами. – Как папа, или Михалыч, или Дарси. Она берет меня за руку, и мы гуляем по саду или по парку. Иногда садится рядом со мной в машину или вертолет и улыбается мне.

— А папа или Михалыч ее видели?

— Нет, они даже говорить об этом не разрешают. И мама просит не говорить о ней ни с кем, кроме тебя.

— Вот видишь, а ты говоришь, умерла! Да она живей некоторых живых…

— Да, это точно, – улыбнулся мальчик. Перелез на своё место, откинулся на спинку кресла и мгновенно заснул.

Через сутки, поздно вечером, нас в аэропорту встретил Макарыч и на своей верной «волжанке» довез до дома. Мы вошли в квартиру, в которой я не был четыре года, но здесь было чисто и свежо, будто кто‑то постоянно жил и наводил порядок. В холодильнике обнаружилось множество продуктов, кастрюля борща и сковорода с котлетами и кашей. Я помог мальчику принять душ, надел на него пижаму, покормил и уложил спать. Хоть Павлик мужественно перенёс все невзгоды перелета с двумя пересадками, но после трёх ложек борща заклевал носом и уже на моих руках отключился и засопел.

Мне же было не до сна. Как это часто со мной бывает, огромное количество впечатлений витало вокруг обрывками рваной бумаги и не давало покоя. Я зажег лампаду и встал на молитву. Глаза Пресвятой Богородицы с Владимирской иконы излили прямо в сердце светлую струю покоя – и после завершающей «Достойно есть» я почувствовал, наконец, мир в душе и уселся в кресло. С полчаса бездумно смотрел на иконы, огонек лампады и проживал чувство покоя. Вдруг боковым зрением, скорей почувствовал, чем увидел справа белое пятно – оно будто манило меня светом. Оглянулся – на зеленом сукне стола лежало письмо. Я встал, взял в руки потрепанный конверт и прочел обратный адрес: «Буэнос–Айрес… Тигре… Мария Смирнова». Смирнова?.. Ах да, ведь это по мужу. Письмо летело ко мне больше четырех лет. Открыл и стал читать слова из прошлого.