— Нет, хороши порядки,— говорят они.— Чтобы черт драл эти окраины! Что за народ? Что думает центр, каких олухов посылает он сюда?

И в лице у них сознание собственного права и превосходства перед другими, презрительное соболезнование — взгляд ясный и укористый.

— Подождите, стоит нам вернуться, и мы расскажем. Нет, мы этого так не оставим, будьте уверенны!

Но глаза их смотрят вперед, прямо вперед, они пронзают горы, и те рассыпаются перед ними, все мысли их — впереди, все тело зудит дорожной лихорадкой.

Прощайте.

Иные, напротив, стараются быть незаметнее, тише, слиться, так сказать, с туземным населением, остаться в тени. Они не любят крики и лишних слов, они воспитанны и стараются вести себя так, как ведут себя окружающие. Они избегают центральных улиц, их больше интересуют окраины — это необычные восточные переулки, бегущие вниз и вверх, похожие на спутанный моток ниток, белых ниток, кинутых на ковер. Их привлекают маленькие погребки — духаны или кэбавни — своим терпким, въедливым запахом баранины, черемши и брынзы, своими завсегдатаями — степенными персами и суетливыми армянами. Они бродят то по одной окраине, то по другой — то по осетинской слободке, то по курской. Их любопытство заводит в укромные дома, схороненные в садах у Реданта ^{76} или у Сапицкой будки ^{77}, заставляет знакомиться то с одним, то с другим интересным экземпляром и начинать с ними беседу, так, маленький разговор, приправленный весьма красноречивыми движениями рук, убедительными кивками головы.

Все они — страстные ориенталисты, исследователи девственных стран, любители восточной красочности и быта.

И они готовы оплатить свое любопытство. Они щедро расплачиваются за каждый разговор, за каждое свое посещение. Они кланяются и благодарят, кланяются и благодарят и раскрывают свои бумажники: романовки и керенки приятно хрустят в их пальцах.

— Да, да, покорно благодарим, крайне признательны. Вполне рассчитываем на вас. Простите за беспокойство. Вернувшись, мы обязательно…

Но глаза их смотрят вперед, прямо вперед, все мысли их — впереди, все тело их зудит дорожной лихорадкой.

Прощайте.

Ах, город этот стоит у самого подножья гор. Он угнездился в котловине и с трех сторон открыт ветрам, несущимся с ковылевых, пахнущих мятой степей и моря.

Всякий народ прибивается ветром к Столовой горе, как щепки по весне — к речному берегу.

Они суетятся и крутятся, суетятся и крутятся, бьются о прибрежные каменья и песок, и не всегда, далеко не всегда удается им снова попасть в русло и плыть по течению.

Чаще всего они застревают в иле, запутываются в водорослях или просто закидываются волной на берег и лежат там, ссыхая на солнце или гния и обрастая мохом. Много щепок по весне прибивается к берегу. Очень много.

Да, да, конечно,— город лежит в котловине, а впереди — горы. Не так-то легко перешагнуть их, не так-то легко.

На все нужно уменье, сметливость, знакомство с внешними условиями — и время.

Вот, если бы — крылья…

И все стараются в солнечном мареве увидеть Казбек. Самую высокую гору в этих краях. Зиму и лето на плечах ее и челе лежит снег,— почиет светлое око Аллаха.

И только в особенно ясные и счастливые дни она доступна человеческому зрению.

В особенно счастливые.

И по такой жаре Милочка бегает целый день. У нее полон рот хлопот. Снова приходил к ним человек с портфелем и весьма определенно намекнул, что скоро конец всей этой буржуазной, спекулятивной затее,— лавочку прикроют вашу живым манером,— и предложил тут же составить опись имущества.

— Один противень,— считает он,— и пять медных кастрюль…

Дарья Ивановна покорно смотрит на это; Маруся-кухарка прячет под передник кофейницу и за пазуху кидает ложки.

И теперь Милочке нужно повидать кое-кого,— ее просит об этом мать,— кое-кому замолвить словечко.

Что будут они делать без столовой? Никаких полотенец не хватит, чтобы прокормить себя и дочь!

— Я буду служить в подотделе искусств,— говорит Милочка.— Меня устроит Алексей Васильевич. Кроме того, я зарабатываю кое-что в цехе поэтов, в Росте я могу писать плакаты ^{78}. За стихи я должна получить гонорар…

Она краснеет и замолкает. Но ей все же гораздо приятнее было бы жить на заработанные деньги.

Дарья Ивановна печально улыбается. Она знает, что такое эти заработки.

— Дай бог, дай бог,— шепчет она.

Они обе понимают друг друга без слов и всегда находят точку примирения. Споры их никогда не кончаются размолвками. Ведь сколько голов, столько и умов — с этим ничего не поделаешь.

— Вот если бы могли уехать с тобой в Москву,— думает вслух Милочка.— Там мы, наверно, могли бы хорошо устроиться. Я поступила бы в настоящую студию. В художественную мастерскую. Говорят, что при ней есть общежитие. Я продавала бы свои рисунки. Почему только мы живем в этом городе?

— Но ведь ты знаешь, что в Москве теперь голод, настоящий голод. Дома разрушены, водопроводы не действуют, а по карточке выдают полфунта овса. Настоящее безумие ехать туда в такое время.

— Да, да, конечно,— соглашается Милочка, но глаза ее широко открыты.

Все-таки никто не убедит ее, что в Москве — подумайте, в Москве, столице республики — нельзя было бы жить. Не может этого быть!

— И к тому же,— продолжает Дарья Ивановна,— как выбраться отсюда? У нас здесь все, что мы имеем: остаток мебели, вещей, все, что еще не успели забрать. Хоть какой ни на есть угол. А продавать — получишь гроши и останешься голой. Не забудь, что с нами нет мужчины, что мы совершенно одни. Кто знал, что случится так, как случилось. Твой отец получил командировку из Тифлиса сюда и выписал нас. Через месяц он умер, а через два начались эти ужасы. Мне очень не хотелось ехать сюда. Я точно предчувствовала. В Тифлисе нам было бы во много раз лучше. Там настоящая жизнь. Только бы разрешение.

— В Тифлисе? Нет, тогда уж пусть лучше оставаться здесь,— горячо возражает Милочка.— В чужом городе, в чужой стране, когда у нас совершаются такие события? Никогда! Я готова терпеть какие угодно лишения, но хоть краем участвовать в общем деле. Разве можно сидеть спокойно в гостях, когда дома все перестраивают заново! Ты не думай, мамочка, что я такая глупая, что я не вижу дурного, что я ослеплена. Я знаю и вижу. И подчас мне очень больно. Но ведь это наш общий грех, понимаешь? Ведь, сидя в сторонке, его не искупишь и не предотвратишь. А зато как много можно сделать нужного. Только захотеть. Ведь все открыто для работы — мало рук. Это очень трудно объяснить. Я не умею, но твердо знаю, что стыдно оставаться в стороне и не быть здесь. Вот как ты, мамочка, если я не ела, но и ты не ешь и ждешь меня, чтобы вместе.

Она смеется и целует мать.

— Фу, какие я говорю глупости.

— Нет, что ты, я понимаю,— отвечает Дарья Ивановна.— В твоих словах много правды.

Но глаза ее все еще печальны. И складка между бровей не становится меньше. Все-таки жизнь слишком тяжела, и никто не потерял бы, если бы они жили в Тифлисе. Никто даже не заметил бы их отсутствия. Ведь они совсем одиноки — она и дочь, и никого больше. Сколько наивной восторженности и веры у этой девочки. Бог с ней!

Глава одиннадцатая

У Милочки новая, большая радость, а с нею тысяча хлопот, тысяча волнений. Готовится к выпуску первый номер журнала цеха пролетарских поэтов — Милочка держит корректуру. В журнале печатаются два ее стихотворения. Впервые она видит строчки, нацарапанные ее рукой, набранными. Пройдет несколько дней, и они во множестве экземпляров под красной обложкой заживут самостоятельной жизнью. Каждый, если захочет, может купить номер этого журнала.