«В Тамбовской губернии в такую пору в былое время я квас пил — хлебный, с изюмом,— думает лениво генерал, докрасна раздувая свою вертушку, чтобы не задремать,— в купальне пил, со льдом… Вот кабы опять туда. Что, в самом деле…»

Но тотчас же встряхивает упавшей было на грудь головой, видит перед собой Столовую гору, вспоминает, где он, и испуганно, виновато семенит в комнату.

— Бу-бу-бу, бу-бу…

— Чай готов,— говорит Милочка, звякая разнокалиберными чашками.— Халил, помогите мне придвинуть к кровати стол.

Халил встает, берется за один конец стола, а Милочка за другой. Лицо ее внезапно заливается краской. Она смотрит на Халила, краснея все больше, даже глаза краснеют и перестают видеть. Должно быть, этот маленький стол не особенно легок.

— Нет, Елизавета Борисовна,— взволнованно шепчет Милочка,— вы не совсем правы. Вы меня извините, но мне так кажется. Я не знаю, как объяснить. Конечно, всякая власть требует подчинения и каждый интеллигент должен участвовать, как вы говорите, но тут еще что-то, что-то большое, необычайное, такое, чего мы никогда не увидели бы без революции. И это есть, потому что этого не могло не быть. Вот почему стоит работать.

— Да вы коммунистка, Милочка,— удивленно возражает генеральша.

— Какая же я коммунистка, разве нужно быть коммунисткой, чтобы это чувствовать? Ведь это русское, Россия, все мы…

Милочка, не находя слов, поднимает руку. Стол стукается об пол. Чайник выплевывает из носа чай. Халил-бек смеется, глядя на Ланскую. Ланская улыбается ему и Милочке.

Лизочка смотрит на часы. К сожалению, она не может остаться дольше. У нее вечерняя работа — переписка доклада в ревком по оборудованию сушильных заводов,— ей платят за нее сверхурочно, по часам.

— Поправляйтесь скорей, Зинаида Петровна! Я хочу вас видеть на сцене. На следующей неделе мне обещали для комслужа билеты. До свиданья.

Вслед за дочерью уходит генеральша, уводя с тобой генерала:

— Можешь идти спать,— говорит она старику.— Я не позволяю ему спать днем больше двух часов.

У постели больной — Халил и Милочка. Они садятся за стол, пьют фруктовый чай с сушеной айвой и болтают. У Милочки тысяча вопросов, тысяча художественных планов. Она сейчас увлекается акварелью, цветной иллюстрацией, а Халил мастер в этой области. Она решила иллюстрировать свои стихи. Как его «семь ковров»? Нравятся ли ему иллюстрации Бенуа к «Пиковой даме»? ^{48} Видел ли он детские игрушки, воспроизведенные в «Аполлоне»? ^{49} Что он может сказать о Тугенхольде? ^{50} Правда ли, что в Париже в большой моде русские художники и балет? ^{51} Где лучше работать — в Мюнхене или Риме?

Ланская смотрит на них обоих, и ей начинает казаться, что она старая, старая, а они еще совсем дети. Ей хочется ласково пошутить над ними, увидеть их смущение.

— Славная моя Милочка,— говорит она,— вы никогда не думали над тем, что вы с Халилом прелестная пара? Оба восторженные, правдивые, наивные и милые.

Милочка поднимает на Ланскую глаза, на мгновение они широко и испуганно смотрят на нее; все лицо девушки, как тогда, когда она несла стол, заливает кровь горячим своим потоком. Милочка сидит, пылая, слезы щиплют ей глаза. Она вскакивает, бежит на балкон. Кажется, чай попал не в то горло.

Она хватается за чугунные перильца, глядя на небо, закидывает голову, чтобы кровь отлила от нее.

Небо уже сине и звездно.

Ланская приподымается, протягивая Халилу руку. Он ждал этого весь день, он знал, что так будет…

— Халил, голубчик,— шепчет Зинаида Петровна,— я согласна… слышите, милый, я согласна ехать с вами в горы… Слышите?

Он опускается у ее изголовья на колени, припадает губами к ее руке.

— Зинаида Петровна,— кричит с балкона Милочка,— пришел Алексей Васильевич, спрашивает, можно ли ему зайти к вам?

— Конечно, можно,— отвечает Ланская, радостными глазами глядя на Халила,— конечно, можно.

Глава восьмая

Алексей Петрович зашел только на минутку. Он хотел узнать, как чувствует себя больная, что сказал доктор. А потом он побежит домой, наденет на голову старый женин чулок и засядет за работу, постарается кое-что восстановить в памяти, кое-что записать для будущего, если только придет такое время, когда можно будет писать и печататься… Ах, вы не звали доктора? Напрасно, всегда следует быть осторожным. Хотя позвольте, дайте руку. Так, так… ну что же, пока все благополучно… До первого волнения, да…

И Алексей Васильевич смотрит на Ланскую с улыбкой — любезной, многозначительной, лукавой улыбкой.

— Пожалуй, я немножко устал,— говорит он,— и не откажусь от чая. Мы работали, мы строили новый мир. Я вертелся весь день, как белка в колесе, не примите это за иронию. Утром я заведовал Лито: написал доклад о сети литературных студий и воззвание о сохранении памятников старины.

Во всяком случае армянский поэт — наш завподискусств — остался доволен. Потом состоялось заседание большой коллегии подотдела. Обсуждался вопрос о взаимоотношении уездных подотделов искусств и областного, нашего. Решили, что первые должны быть в строгом подчинении у второго — нашего. И тут же была оглашена телеграмма из Пятигорска — командированный нами туда завподотделом сообщает, что ему прежний зав не желает сдавать дела, попросту посылает его к черту. Картина. Далее мы переходим к регистрации роялей. Это наше больное место. Завмузо возмущен. Воинские части получают по ордерам инструменты, расколачивают их, а детям — ученикам Народной консерватории — не на чем играть. Вообще, он большой контрреволюционер, этот завмузо. Бог с ним. Мы докладываем, обсуждаем, голосуем, постановляем. Так проходит три часа. Наконец завподотделом вспоминает, что ему нужно на другое заседание, и отпускает нас. Областное Искусство вздыхает свободно. Завкиноком рассказывает очередной анекдот Бим-Бома ^{52} — политический. Смеются все, за исключением меня, вы понимаете сами. Глупый анекдот, бессмысленный анекдот, подрывающий основы. Потом тайная контрреволюция расползается по домам. Я захожу к Халилу, с ним вместе — в театр, подымаю с одра болящую, на скорую руку обедаю у Дарьи Ивановны в счет будущих благ — благодетельная Дарья Ивановна — и становлюсь по очереди историком литературы, историком театра, «спецом» по музееведению и археологии, дошлым парнем по части революционных плакатов — мы готовимся к неделе красноармейца — и ходоком по араке ^{53}. Ваш товарищ по оружию, Зинаида Петровна, актер Винтер разнюхал изумительный подвальчик в кавказском духе, где черный, как бес, персюк подает в самом заднем чулане горячую араку и шашлык.

Алексей Васильевич отпивает глоток холодного чая, кивает головою — у него привычка дергать головой, когда он говорит, и смотрит на Милочку.

— А вы еще говорите, что я индифферентен и не захвачен волной событий? Напротив — захвачен, можно даже сказать — захлебнулся ими.

Милочка сбросила чувяки, забралась с ногами на кровать и, сцепив руками колени, смотрит из своего угла, наблюдает за всеми. Она сейчас тихая, тихая. Ей хочется сжаться в комочек, чтобы ее никто не видел, никто не обращал внимания, предоставил бы ее самой себе. Может быть, сегодня ночью она придет домой и будет писать стихи. Очень может быть. Сегодня у нее такое настроение. Заберется вот так же, как сейчас, с ногами на диван, возьмет тетрадку и будет писать,— может быть, напишет что-нибудь о цирке…