— Если надо бежать или драться, ты соображаешь быстрее.

— Уж так натаскан… Лучше скажи мне, колдунья: что ОНИ затевают? Что ИМ нужно от нас, парамуширцев?

— Я не знаю.

— Странно. Помнится, кое-кто говорил, что знает все.

— Я знаю все — о тебе. А то я могу знать о НИХ?

— Жаль, лучше бы наоборот… А обо мне откуда?

— От тебя.

— Гм. И когда это я успел.

— Сразу. У тебя разве не было: посмотришь на человека — и знаешь о нем все.

— Я не колдун, Хельга.

— Это еще не колдовство. Это… такая неизбежность. Ну, как звезда падает — значит, так суждено. Падает и горит, изо всех сил светит… Это жизнь. Я ее вижу.

— Это смерть, если уж на то пошло. И если уж на то пошло, звезды не падают. Падают метеоры: песчинки, пылинки. Камешки.

— Да. Но становятся звездами.

«На миг, Хельга. На очень короткий миг!»

«Разве мало?»

У нее были зеленые глаза.

Глава 6. Сказка о неизбежном

Это жизнь…

А если камешек так не считает? А если ему хорошо и спокойно лететь в никуда, леденеть в ледяных просторах и просто существовать? Если он вопит на всю Галактику (но его не слышат): «За что? Я ведь просто летел по своей орбите, я никому не мешал, не надо! Уберите с моего пути эту голубую безобразную громадину!..»?

Он все равно сгорит — падая и светя изо всех своих сил. Это такая неизбежность.

Может быть, его даже никто не заметит…

Глава 7. Улыбка мичмана

Мичман Ящиц оказался заметной фигурой на «Кибероптике». Вахтер, во всяком случае сразу понял, кого мы ищем, и посоветовал подождать «морского волка» возле проходной — он должен был вот-вот подойти с обеда. В заводскую столовку Яша не ходит, всегда дома обедает. Не потому, что экономит, а скорее, наоборот, поскольку потребляет исключительно молочные продукты с рынка, овощи оттуда же и йодированную водку, приготовленную по особому рецепту. И уж Бог весть, как он умудряется их совмещать, молоко и водку. А все потому, что в свое время (было это года два тому назад в Охотском море) мичман вконец испортил себе печень радиоактивной рыбой, вот и пришлось ему перейти на молоко и водку. Причем от магазинного молока Яшу еще круче схватывает, а на рынке брать — какая уж тут экономия! По выходным человек работает на свою печень — все из-за той чертовой рыбки. И ведь знать-то они, конечно, знали, что рыбка «звенит». Не могли не знать: радиометры у них на борту обязательно были, но жрать-то все равно хотелось, а на голых макаронах, сами понимаете… Да вот он и сам идет, Яша Ящиц, наш «морской волк» — вон, видите, верста коломенская, рыжая. Рот до ушей и к бабам цепляется — значит, опять печень скрутило. Когда печень отпустит, ему не до баб — работать спешит. Над цехом пыль столбом, и сюда слышно, как он начальство на херах носит. А вас, Яков Тимурович, дожидаются! Посетители до вас, прям как до генерал-акционера: барышня вот и ваш сослуживец при ней говорят, что с Парамуширу, вы бы мне, Яков Тимурович, рецептик ваш записали, а? Мой-то на днях дембельнулся и вертается скоро, внучок-то мой оттуда же, где и вы были, вертается, и тоже с печенью — запишете рецептик, а? Сколько туда йоду, сколько чего, и как, чтобы молоко не свернулось, а, Яков Тимурович? Приснился мне Славик мой, оттуда приснился, поздравь меня, деда, с дембелем, говорит, вертаюсь, мол, — и улыбается, а самого крутит, уж так крутит…

— Запишу, Иван Васильич, ты мне вечерком напомни, как с работы пойду, сейчас некогда. Привет женихам, красавицы! Парамуширец?

Яков Ящиц был стремителен, улыбчив, резок. Он умудрялся разговаривать одновременно со всеми.

— Да, — сказал я.

— Мичман Ящиц, Отдельный Парусный. Был боцманом на «Тихой Сапе». — Он протянул мне руку, улыбаясь одновременно мне, вахтеру и «красавицам» и успев подмигнуть Хельге.

— Капитан Тихомиров, десант. Командовал полуротой на Парамушире. — Я не решился сразу назвать себя дезертиром, потому что мичман вряд ли отнесся бы к этому факту сочувственно, а предстоящий разговор был важен, в конце концов, не столько мне, сколько ему.

Яков Ящиц был совсем не похож на «морского волка» — был он огненно-рыж, конопат, высок и неимоверно тощ, но щеки его были неожиданно круглы, а рука оказалась неожиданно тверда и жилиста. И никаких там романтических признаков профессии: ни «боцманского» бобрика, ни вислых усов, ни «палубной» походки вразвалочку, ни полосатого треугольника из-под ворота. Даже непременного синего якорька на запястье, и того не было. Был синий штиль в улыбчивых глазах — затишье перед штормом. Была застарелая боль. Была привычка слышать всех и разговаривать одновременно со всеми. И был теплый (очень теплый) вязаный жилет под толстой курткой. Он тоже мерз мичман Ящиц, побывавший на Парамушире. И он очень старался этого не показывать: куртка, если не присматриваться, выглядела почти как летняя, с небольшим уклоном в демисезонность.

— Извините, господин капитан: сегодня мне действительно некогда. Сожалею, сударыня!.. Иван Васильич, не забудь напомнить. Давайте завтра в нашем Клубе. Во сколько вам удобно?

— Это срочно, мичман, — сказал я. — Очень срочно.

— Понял. Но вряд ли вы обратились по адресу, капитан: я мало что смогу вам рассказать. Впрочем, ладно. Сегодня после смены. Не беспокойся, Иван Васильич, успею — у себя напишу и принесу. Сударыня, я рад — мы не прощаемся! Наш Клуб моряков на втором этаже «У Макушина», а «Макушин» — вот он — рядом. В семь с минутами — устраивает, капитан?

— Нет, Яков, — сказала Хельга. — Только не в Клубе.

— Даже так?.. — мичман Ящиц перестал улыбаться, втянул в себя щеки и пожевал их изнутри. Сразу и явственно проступила боль, а безмятежно-синий штиль в глазах подернулся штормовой дымкой. У него болела не только печень. Болела память. Как у всех у нас, парамуширцев… — Но я действительно почти ничего не знаю, сударыня. Мы просто подобрали их в проливе и доставили на материк, вот и все. Даже не успели с ними познакомиться, даже накормили не досыта, потому что сами… Ладно. Диктуйте адрес.

Я хотел продиктовать свой, но Хельга меня перебила.

— Это рядом, Яков, — сказала она. — Видишь вон тот дом за озером? А за ним еще один, черный. Отсюда лишь угол виден… Нет, ты не туда смотришь, надо правее… Полуподвал, восьмая квартира. Она одна в полуподвале, не заблудишься.

— Уяснил. Буду в семь пятнадцать, ждите. Иван Васильич, ты раньше сменяешься? Тоже дождись. А вы, капитан, купите-ка водки — полагаю, что понадобится. Клуб десанта у нас далеко, в центре, но «У Макушина» после пяти вам продадут без карточки. Только сошлитесь на меня. До вечера!

Видимо, он почему-то решил, что я не томич, а приезжий. Я не успел (да и не счел пока что обязательным) вывести его из этого заблуждения.

Мичман опять озарился улыбкой, разогнал штормовую дымку в глазах, показал нам корму и устремился через проходную, на бегу кого-то окликая зычно, вполне по-боцмански… Актерство тоже разное бывает. Говорят, игра без атрибутов — высший театральный пилотаж. Яков Ящиц выполняет его безупречно. Вот только непонятно, зачем…

Спешить нам было некуда, вахтер Иван Васильич рассказывал нам что-то о каких-то пацанах, которых мичман Яша спасал где-то там в проливе и чуть не накормил той самой рыбкой, да слава Богу, что не успел. Хельга внимала, всплескивая руками и старательно делая большие глаза, а я слушал вполуха и размышлял об актерских данных Якова Ящица.

Подсадка?

Вряд ли: это было бы слишком тонко для НИХ. Тонко да и расточительно расходовать такой талант на капитана Тихомирова. К тому же, печень у него болит по-настоящему, и память тоже, и под своей лишь с виду демисезонной экипировкой он не потеет, а мерзнет. А играть начинает, когда надевает улыбку. Да, это вполне объяснимо… слишком очевидно объяснимо. Есть тут во всем какая-то чрезмерность — и в самом актерстве, и в очевидности его психологической подоплеки.

«Вы стали подозрительны, господин капитан…»

«А не соизволишь ли ты, Витенька, заткнуться? Я был таким всегда!»