В конце ноября он уехал, и я снова осталась одна. Одиночество пока еще не тяготило меня, но уже и не доставляло такого полного счастья, которое я испытывала до приезда Гуго. В его лице я обрела друга, с которым могла делить не только свои успехи и неудачи, но и любовь к шимпанзе, лесам, горам, к дикой природе. Я показывала ему свои любимые места, куда, как мне казалось раньше, никогда не ступит нога другого белого человека. Вместе с ним мы пеклись на солнце и дрожали под дождем, накрытые полиэтиленовыми накидками. Я знала, что нашла в Гуго родственную душу — человека, который понимал и глубоко ценил животных. Стоит ли удивляться тому, что теперь мне его не хватало.
Рождественские праздники того года запомнятся мне надолго. Я накупила бананов и разложила их вокруг маленького деревца, которое украсила серебряной фольгой и ватой. В это утро Голиаф и Уильям пришли в лагерь вместе и, увидев такое огромное количество бананов, громко закричали от возбуждения. Они обняли друг друга, причем Голиаф похлопывал Уильяма по широко открытому орущему рту, а тот держал свою руку на спине Голиафа. Наконец они успокоились и приступили к пиршеству, все еще продолжая тоненько повизгивать от удовольствия.
Дэвид пришел гораздо позже, сам по себе. Я села рядом с ним, как только он начал есть бананы. Он казался абсолютно спокойным, и через некоторое время я осторожно погладила его по плечу. Он машинально стряхнул мою руку, но я вновь попыталась сделать то же самое. На этот раз он действительно разрешил мне погладить его. Минуту, не больше. И опять сбросил мою руку. Но все-таки он позволил мне дотронуться до него, перенес физический контакт с человеческим существом, а ведь это был взрослый самец шимпанзе, который провел всю жизнь в джунглях. О таком рождественском подарке можно было только мечтать!
В тот день я пригласила к чаю нескольких африканцев с детьми. Сначала дети нервничали и чувствовали себя неловко. Но когда я достала для них бумажные шляпы и воздушные шарики, а также маленькие игрушки, они очень оживились и стали вести себя, как все дети на елке: бегали, шумели, возились и радовались. А воздушные шары произвели впечатление даже на величественного Идди Матату.
Когда мои гости разошлись, я почувствовала, что должна подняться на Вершину, мне необходимо было побыть в одиночестве хотя бы час. С наступлением темноты я поспешила домой, чтобы с наслаждением съесть праздничный ужин, о котором Доминик твердил все эти дни. Еще до отъезда Гуго с Домиником продумали его до мельчайших подробностей, начиная с фаршированного цыпленка и кончая чудесной подливкой к традиционному пудингу. Было уже темно, когда я вернулась в лагерь. При одной мысли об изысканной еде у меня потекли слюнки. Но меня ждало разочарование. Доминик решил по-своему отметить праздник: на столе были пустая тарелка, вилка и нож, а рядом стояла нераскрытая банка мясных консервов. Это и был мой рождественский ужин! Когда я спросила Доминика, где же цыпленок и все остальное, он громко захохотал и, несколько раз повторив: «Завтра, завтра», пошел к огромной канистре емкостью восемнадцать литров, в которой, как я позже узнала, ему принес некий доброжелатель из деревни Бубанго местное пиво. На другой день Доминик искупил свою вину — приготовил праздничный обед, несмотря на тяжелое похмелье.
Вскоре после рождества я должна была покинуть Гомбе-Стрим. Мне предстояло провести еще один семестр в Кембридже. Последние две недели моего пребывания в заповеднике были омрачены болезнью Уильяма. У него начался сильный насморк, глаза слезились, он беспрерывно кашлял; все его тело сотрясалось во время приступов этого сухого кашля. В первый же день болезни Уильяма я пошла из лагеря вслед за ним — к этому времени я уже совершенно спокойно передвигалась по лесу в компании и Дэвида, и Уильяма, лишь Голиаф не позволял мне этого. Уильям прошел по долине несколько сотен метров, потом взобрался на дерево и построил большое гнездо из веток, устлав его листьями. В нем он пролежал часов до трех пополудни, сопя и кашляя. Иногда он затихал, наверное подремывая.
Несколько раз он совершенно определенно помочился в гнезде — такое поведение настолько необычно для шимпанзе, что у меня не оставалось сомнений относительно того, как плохо он себя чувствует. Наконец он встал, пожевал немного листьев и медленно побрел обратно в лагерь. Там он съел пару бананов, забрался на растущее возле моей палатки дерево и построил себе другое гнездо.
В тот вечер я долго не ложилась спать: была полная луна, но после полуночи набежали облака и начал накрапывать дождь. Я вышла из палатки, поднялась немного по крутому склону и теперь находилась выше гнезда Уильяма. Яркий луч моего сильного электрического фонарика осветил его, выхватив из темноты скорчившуюся фигурку: он сидел в своем мокром гнезде, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками. Дождь продолжал идти всю ночь с небольшими перерывами. В равномерное постукивание капель о крышу моей палатки изредка вмешивались звуки сухого кашля Уильяма. Когда же зашумел настоящий ливень, Уильям издал несколько дрожащих, тоскливых уханий и затих.
Утром он спустился вниз. Его бил сильный озноб. Дрожали даже длинные дряблые губы Уильяма, но теперь это уже совсем не казалось смешным. Как бы мне хотелось завернуть его в теплое одеяло и обложить грелками! Но я могла дать ему лишь несколько бананов.
Всю следующую неделю я провела рядом с Уильямом. Он держался недалеко от лагеря и занимал, как правило, разные гнезда. Несколько раз он присоединялся к Дэвиду и Голиафу, но, как только они уходили в сторону гор, возвращался в лагерь, будто понимал, что не может отправиться в длительное путешествие.
Однажды утром, когда я сидела рядом с Уильямом на склоне горы над нашим лагерем, я заметила, как причалила лодка с несколькими посетителями из Кигомы. К этому времени слава Дэвида Седобородого распространилась далеко за пределы заповедника, и люди иногда специально приезжали по воскресеньям в надежде увидеть его. Я должна была бы, конечно, спуститься вниз и поздороваться с прибывшими. Но я настолько привыкла к шимпанзе, что сама почти что испытывала чувство инстинктивной неприязни к незнакомцам. Уильям уже спускался к палаткам, и я пошла за ним. Он сел в кустах напротив лагеря, а я — возле него. Вместе с ним мы следили за посетителями. Они выпили кофе, поболтали и, так и не увидев Дэвида, пустились в обратный путь. Интересно, что бы они подумали, если бы узнали, что я сижу в кустах рядом с шимпанзе и поглядываю на них как на чуждых пришельцев из неведомого мира.
За два дня до моего отъезда Уильям утащил одеяло из палатки Доминика. В течение некоторого времени он жевал его, потом пришел Дэвид Седобородый и присоединился к Уильяму, предварительно отведав несколько бананов. Примерно с полчаса оба миролюбиво сидели рядом, шумно и с удовольствием посасывая разные концы одеяла. Вдруг Уильям, как заправский клоун, на которого он так часто походил, натянул одеяло поверх своей головы и начал водить руками, будто он хотел на ощупь найти Дэвида и дотронуться до него через им же созданное препятствие. Дэвид с изумлением посмотрел на него и похлопал друга по руке. Вскоре оба скрылись в лесу, оставив мне лишь лежащее на земле одеяло и гулкие отзвуки сухого кашля. С тех пор я никогда больше не видела Уильяма.
7. Станция подкормки
Вернувшись в Гомбе-Стрим после вторичного пребывания в Кембридже, я узнала, что лагерь стала навещать старая Фло со своим семейством. Вместе с ней приходили двое из трех ее отпрысков: дочка Фифи, примерно трех с половиной лет, которая все еще сосала грудь (правда, всего по нескольку минут каждые два-три часа), ездила на спине у матери и спала с ней в одном гнезде, и сын Фиган, только что вступивший в период полового созревания. Он был старше Фифи года на четыре, но в отличие от других подростков почти все время проводил вместе с матерью и младшей сестрицей. Самый старший отпрыск Фло, Фабен, молодой самец лет одиннадцати, крайне редко появлялся с семейством.