– Вы любитель выпить, мистер Тейер? – неожиданно поинтересовался Клинг.

– Да нет... Видите ли... иногда могу выпить немного. Не сказать, чтобы пьющий.

– А жена ваша выпивала?

– Только в обществе. Иногда мартини.

– А виски?

– Очень редко.

– В комнате, где она была, найдены две бутылки из-под шотландского виски. Обе пустые. Одна перевернута, другая, по всей вероятности, выпита. Сколько, самое большое, могла выпить ваша жена?

– Ну, может быть, четыре рюмки. От силы пять, за вечер. Я имею в виду, где-нибудь на вечеринке.

– А как она реагировала на выпивку?

– В основном, немного пьянела после двух-трех рюмок.

– А от полбутылки скотча как бы она себя чувствовала?

– Думаю, такое количество свалило бы ее с ног, довело бы до бесчувствия.

– Ей стало бы плохо?

– Наверняка.

– Ей когда-либо было плохо от спиртного?

– Пару раз. Она вообще-то так много никогда не пила. Так что трудно сказать что-то определенное.

– Вскрытие показало, что ваша жена не была пьяна, мистер Тейер. И тем не менее, полная бутылка виски, а может быть, и больше, была выпита в квартире, в день ее смерти. Либо выпита, либо вылита в помойку. Что вы думаете по этому поводу?

– Не знаю, что и думать, – откликнулся Тейер.

– Вы только что сказали, что ваша жена мало пила. Как по-вашему, могла бы она выпить целую бутылку виски?

– Право, не знаю. – Он слегка отрицательно покачал головой. – В моем представлении Ирэн не из тех, кто способен на самоубийство, и на прелюбодеяние, и на развод тоже. Откуда мне знать, что она могла или не могла бы сделать? Я не знаю эту женщину, которая, как вы предполагаете, убила себя и у которой был любовник, и которая собиралась в Рено. Такую я не знаю, понимаете? Зачем вы меня о ней спрашиваете? Это не Ирэн. Это какая-то... какая-то... какая-то...

– Кто, мистер Тейер?

– Какая-то незнакомка, – сказал он едва слышно. – Это не моя жена. Чужая. – Он опять сокрушенно покачал головой и повторил: – Чужая...

В коридоре Брио Билдинг толпились музыканты, певицы, танцовщицы, композиторы, сочинители куплетов, распорядители и посредники, в воздухе звучал музыкальный жаргон «хиппи».

– Вот что, мужик, сказала я ему, плати две банкноты за уик-энд или адью, – донеслось из гула голосов до ушей обоих полицейских, как только они вышли из лифта. – Ну, дурак пошел и заложил свой инструмент. Ну я и говорю, мужик, как ты собираешься дуть, если спустил свою трубу. Ну а он мне и говорит, все равно не могу дуть, пока не достану травки. Ну вот и загнал инструмент, чтобы купить ее. Но и играть не может, не на чем.

Тут были девушки – крашеные блондинки с веселыми глазами в небрежно-развязной позе танцовщиц «хиппи», игроки на тромбоне с длинными руками и короткими козлиными бородками, посредники с пронзительным взглядом карих глаз за стильными очками в черной оправе, певички с зачесанными на одну сторону, свободно спадающими волосами. И опять тот же голос: "А я ему и говорю, с чего это я должна ради тебя выкладываться, если я ни для кого в джазе не стараюсь, а он что-то вроде того, что у нас все по-другому, детка. А я ему, что по-другому? А он мне руку под юбку засунул и говорит: «Это – любовь, детка». У края толпы – одинокий уличный торговец; человек, ожидавший встречи с пианистом, который, видимо, принимал наркотики с четырнадцатилетнего возраста; семнадцатилетняя девушка с прической в стиле «Клеопатра» в ожидании трубача, организовавшего для нее прослушивание в своей группе. Клинг не слышал всей этой несмолкающей болтовни, доносившейся отовсюду, не видел хорошеньких, хотя и слишком накрашенных девушек с задорным блеском в глазах, в легких платьях, обтягивающих пышные бедра. Они миновали запруженные толпой переходы, газетный киоск, где продавались мини-газетки, жирные черные заголовки которых уже не сообщали больше о смерти Ирэн Тейер и Томми Барлоу – с первой полосы их вытеснили сенсационные сообщения об очередной сумасбродной выходке Хрущева. Они с трудом пробрались сквозь толпу, как два бизнесмена, которые только что нанесли деловой визит и вышли к исходу апрельского дня на сумеречный свет.

– Ты был с ним слишком груб, – внезапно резко произнес Хейз, даже не повернувшись к Клингу.

– А может быть, это он убил их, – бесстрастно возразил Клинг.

– А может, и нет. Кто ты, черт возьми? Великий инквизитор?

– Ты ищешь со мной ссоры, Коттон? – заметил Клинг.

– Нет, просто говорю.

– Что именно?

– Говорю, что есть хорошие полицейские и есть дерьмо. Мне противно смотреть, как ты становишься таким.

– Благодарю!

Какое-то мгновение они еще молча стояли на тротуаре, мимо них спешили домой служащие. Казалось, им больше нечего сказать друг другу. Они стояли, как чужие, пальто нараспашку, руки в карманах.

– Ты возвращаешься в участок? – спросил наконец Клинг.

– Я полагаю, ты захочешь напечатать рапорт, – заметил Хейз и, помолчав, добавил язвительно: – Ведь это ты задавал все вопросы.

– Ну и что?

– Ну вот и пиши.

– Злишься?

– Да.

– Ну и катись! – Клинг выругался и исчез в толпе.

Какое-то мгновение Хейз еще смотрел ему вслед, сокрушенно качая головой, затем вынул руки из кармана, помедлил, засунул их обратно и решительно направился к станции метро на углу.

Он был рад отдохнуть от Клинга, от полицейского участка; рад, что с ним сейчас Кристин Максвел. Она вышла из кухни своей квартиры, держа в руках поднос с миксером для мартини и двумя бокалами со льдом. Когда она шла к нему, он не спускал с нее глаз. С тех пор как они познакомились, она отрастила длинные волосы и теперь они свободными, светлыми прядями обрамляли овал ее лица. На гладких волосах отражались отблески света предзакатного солнца, проникающего в комнату через окно. Она сняла туфли, как только пришла с работы, но на ней все еще были чулки, в них она бесшумно передвигалась по комнате с прирожденной женской грацией. Все в ней было женственно: прямая черная юбка при каждом движении плотно облегала бедра и ноги, поднос для коктейля плавно покачивался в длинной и тонкой руке, другой она смахивала упавшую на щеку ресничку. На ней была голубая шелковая блузка, под цвет сиреневатой голубизны ее глаз, которая свободно прилегала к мягкому изгибу ее груди. Она поставила поднос, почувствовав на себе его взгляд, улыбнулась и сказала:

– Перестань! Ты меня заставляешь нервничать.

– Что перестать?

– Так смотреть на меня.

Она быстро, до краев, наполнила оба бокала.

– Как так?

– Ты меня раздеваешь.

Кристин подала ему один бокал и поспешила добавить:

– Взглядом!

– Это самый непрактичный способ тебя раздевать, – произнес Хейз, – взглядом.

– Да, но тем не менее ты это делаешь.

– Я просто смотрю на тебя. С удовольствием, – он поднял бокал и сказал: – За тебя, за то, чтобы смотреть на тебя, – и отпил большой глоток джина с вермутом.

Кристин села напротив него в кресло, поджав под себя ноги, и стала потягивать напиток. Поглядывая на него из-за края своей рюмки, проронила:

– Думаю, тебе следует на мне жениться. Тогда ты сможешь на меня смотреть целыми днями.

– Не могу, – возразил Хейз.

– Почему?

– Потому, что хорошие полицейские умирают молодыми.

– Тогда тебе не о чем беспокоиться.

– Ты хочешь сказать, что я плохой полицейский?

– Совсем наоборот. Думаю, что ты просто великолепный, но ты уже не очень-то молод.

– Ты права. У меня уже и суставы начинают хрустеть. – Помолчав, он добавил: – Но хорошие полицейские и старыми умирают тоже. Собственно, рано или поздно все полицейские умирают: хорошие ли, плохие, честные или мошенники.

– Мошенники, это те, которые берут взятки?

– Да, они тоже умирают.

Кристин, не согласившись, покачала головой и с озорной улыбкой на губах произнесла:

– Мошенники никогда не умирают!

– Не умирают?