— Единственное, что утихомирит ее, — пуля в лоб, и, по-моему, даже тогда ее губы не прекратят шевелиться в силу чистой привычки. Кстати, явилась она под предлогом одолжить немного уксуса.

— Разве миссис Монзони не может одолжить ей немного уксуса?

— Миссис Монзони не одолжит Мэри Брэдфорд и промокшего бумажного полотенца. Лучше бы вам пойти и уладить дело. Почему не сказать ей, что я только что отсидел десять лет за каннибализм и, придя в возбуждение, не заслуживаю доверия?

— Ох, ну ладно. Рид, позволь представить тебе Эммета Кроуфорда. Эммет, это мистер Рид Амхерст. — Кейт с явной неохотой вышла, провожаемая откровенно сочувственным взглядом Эммета.

— Кто такая миссис Монзони? — спросил Рид.

— Кухарка. Вы читали переписку, которую Джойс в 1908 году вел со своими английскими издателями? От восторга вполне можно взвыть по-кошачьи. Вообразите, они сочли «Дублинцев» непристойными, поскольку там подразумевается, что Эдуард VII несколько не дотягивал до образца добродетели, и дважды употребляется слово «проклятый». Конечно, Лингеруэлл, благослови Господь его храброе сердце, со всем этим покончил. Потом взялся также за «Портрет» и за «Радугу»[4].

— Значит, он был художником?

— Кто?

— Лингеруэлл.

— Художником? Скажите на милость, с какой стати художнику публиковать «Портрет»?

— Не имею понятия, мистер Кроуфорд. У меня создалось прискорбное ощущение непонимания ни единого обстоятельства с момента прибытия на сей неуместно крутой холм…

— Могу поспорить, зимой это нечто…

— Честно сказать, меня не интересует его состояние как в умеренный, так и в суровый сезон. Я пытаюсь понять, о чем вы толкуете. Как можно взяться за радугу?

— Разве вы не из библиотеки конгресса?

— Нет, конечно. Если в этой экстраординарной беседе уместно упомянуть о моей профессии, я из офиса окружного прокурора Нью-Йорка.

— Прошу прощения. Работники библиотеки конгресса просто стоят лагерем у наших дверей. Вы приехали произвести арест?

— Я приехал с визитом, по крайней мере, в дороге питал такую надежду. Я — друг мисс Фэнслер.

— Кейт будет очень приятно. Пожалуй, мы с Уильямом слишком погружены в герменевтику[5], теологическую и нетеологическую, а Лео ведет разговор либо о баскетболе, либо о наиболее грязных аспектах неотложной помощи. Ну, наверно, можно предположить, что Мэри Брэдфорд ушла, и продолжить свои Одиссеевы странствия[6]. Увидимся за обедом.

Эммет побрел прочь, покинув Рида, который принялся взвешивать относительные преимущества двух вариантов — еще разок выпить или немедленно уезжать. С возвращением Кейт стрелка весов решительно качнулась в сторону выпивки.

— Она ушла, — сообщила Кейт, — прихватив с собой, впрочем, бутылку уксуса, выразив первобытный ужас по поводу употребления винного уксуса стоимостью вдвое выше обыкновенного, поинтересовавшись, нельзя ли воспользоваться этим домом и устроить здесь чай для ее клуба садоводов, сообщив мне, что она — самый занятой человек на всем свете, и полюбопытствовав с едва скрываемой похотливостью о функциях в нашем хозяйстве двух юношей. Я абсолютно лишилась иллюзий насчет деревенской натуры. Подозреваю, что Вордсворт, уезжая в деревню, никогда ни с кем не разговаривал, кроме Дороти и Колриджа да, возможно, случайно забредшего попрошайки. Расскажи мне об Англии.

— Кейт! Что ты здесь делаешь?

В этот момент они оба вскочили, услышав снаружи такой вопль, словно кого-то готовилась растерзать стая волков.

— Не смею спросить, что это, — устало проговорил Рид.

— Думаю, — отвечала Кейт, неторопливо подходя к окну, — это лагерь для мальчиков, расположенный в Араби, прибыл перекусить жареными копчеными колбасками. Рид, не хочешь ли отвезти меня пообедать в не слишком респектабельной дешевой забегаловке в ближайшем городке? Предупреждаю, что там неумолчно играет автоматический проигрыватель, но тем легче игнорировать окружающее.

— Мне никогда и не снилось, — заявил Рид, решительно уводя Кейт из комнаты, — что автоматический проигрыватель будет манить меня, точно песня сирен.

Он захлопнул за Кейт дверцу «фольксвагена», обошел вокруг, сел на место водителя и опять втиснул длинные ноги под рулевое колесо. Затем развернул маленький автомобиль и так стремительно ринулся вниз по дороге, что Кейт живо представила устремленные им вслед восхищенные взгляды охваченных благоговением мальчиков.

— Зачем ты устроила пансион? — спросил Рид, когда они уселись в отдельном кабинетике бара. — В момент моего отъезда ты была более или менее здравомыслящим адъюнкт-профессором английской литературы. Чего ты лишилась — здравого смысла, денег или соображения? Меня редко что-либо тревожило до такой степени.

— Фактически это, конечно, не пансион, просто так кажется при поверхностном рассмотрении. В действительности всю сложившуюся для меня этим летом ситуацию можно в целом назвать случайным стечением невероятных событий. То есть в жизни есть нечто общее с призовым боксерским матчем: если ты получил удар в солнечное сплетение, за ним вполне вероятно последует удар справа в челюсть.

— Вот уж не знал о твоей нежной любви к мальчикам.

— Я не питаю особой любви к мальчикам. Если ты подразумеваешь Лео, то он и есть удар справа в челюсть. Рид, дело попросту в том, что тебя не было, когда мне пришла в голову мысль с тобой посоветоваться. Безусловно, в Нью-Йорке достаточно преступлений, и тебе нечего было стремглав лететь в Англию.

— В Англии далеко продвинулись в решении проблемы преступлений, связанных с пристрастием к наркотикам. Но они не слишком далеко продвинулись в решении проблем, связанных с эксцентричным поведением, и на самом деле, по-моему, сами их выдумали. Если Лео — удар справа в челюсть, не приступить ли нам к обсуждению удара в солнечное сплетение, согласно твоему чрезвычайно некомпетентному и неподобающему представлению о призовом боксерском матче?

— Не думаю, чтобы ты знал Сэма Лингеруэлла… я возьму телячьи котлеты и спагетти. По правде сказать, я их не рекомендую, но они существенно превосходят пирог с курятиной.

— Две телячьи котлеты со спагетти, — сказал Рид официантке. — Я впервые услышал о мистере Лингеруэлле сегодня днем. Его упомянул Эммет Кроуфорд, рассказывая некую из ряда вон выходящую историю насчет Эдинбурга.

— Насчет Дублина, разумеется. Джеймса Джойса.

— Ты права, Дублина. Все страньше и страньше[7].

— Сэм Лингеруэлл умер прошлой осенью, в зрелом и великолепном девяностолетнем возрасте. Сел в кресло, закурил сигару и начал читать книгу Сильвии Таунсенд Уорнер. Его нашли утром. Я училась в школе с дочерью Лингеруэлла, и как-то вышло, что продолжала дружить с ним и с его женой долгие годы после пострижения их дочери в монахини.

— В монахини?

— Я скоро дойду и до этой главы истории. Сэм и созданное им издательство «Калипсо-пресс»… ну, тебе следовало бы прочесть кое-какие воспоминания Альфреда Кнопфа об издательском деле в годы его юности, чтобы понять, о чем я говорю. Сэм был одним из «великих старцев» в издательском деле, из них уже почти никого не осталось. Люди этого сорта знали литературу, имели чутье и сочли бы, что ты бредишь, услышав упоминание о нынешних обычаях шайки с Мэдисон-авеню. Все они начинали в то время, когда можно было заняться издательством без миллиона долларов, менеджера по связям с общественностью, четырнадцати компьютеров и не находя вкуса в коктейлях. Ладно, избавлю тебя от спича в честь доброго старого времени. Достаточно сказать, что Сэм был лучшим из них даже в те распрекрасные времена. Он был американским издателем с железной волей, с отличным вкусом и со всем прочим, что там еще требовалось для публикации Джеймса Джойса, Д.Г. Лоренса и массы других англичан и американцев, которых мы нынче признаем классиками, но которых до Первой мировой войны считали просто грязными натуралистами.