Номер в гостинице длинный и узкий, у окна — человек, мне трудно рассмотреть его лицо, но вот он встает, задергивает штору и включает настольную лампу. Ему чуть больше сорока, лысый, широкие усы скрадывают очертания некрасивого крупного носа, одного глаза нет — черная заплатка вместо него, но второй смотрит пристально, заинтересованно, умно, значительно и с некоторым даже сочувствием. Этот человек незауряден, он — личность.
Представляюсь, объясняю цель визита, он долго молчит, потом едва заметная улыбка ползет под усами: «Полковник, вы все же не с того начинаете. Следовало бы выяснить мои взгляды. Вы не согласны?» Молчу, юн прав, промах очевиден, но ведь я летел к нему на крыльях, я никогда никого ни в чем заранее не подозреваю. Это мой принцип. Он продолжает: «Я учился в Харькове, на юридическом, и всегда, знаете ли, мечтал провести в реальную жизнь — с ее грязью и подлостью, низостью и обманом — незыблемый закон… Государь император Александр Николаевич дал нам судебную реформу, он сказал: „милость и правда да царствует в судах“, сам народ в лице своих избранных присяжных отныне решал судьбу обвиняемого: „виновен — не виновен“. Я всегда считал, что в этих условиях прямая обязанность следственной власти так собрать доказательства, так обосновать версию, чтобы у присяжных не оставалось выбора… Я, видите ли, так и служил нашему мужику в самом темном углу России. Служил в меру своего понимания справедливости и веры в Бога. Вы не спросили, но я обязан сказать: смерть государя — трагедия, она еще отзовется в веках и никогда не будет прощена. Никогда. Так не моя ли обязанность принять ваше предложение?»
Вечером я представил его адмиралу. «Вы гарантируете успех?» — «Ваше высоко превосходительство, всякое простое дело кажется сложным, пока не расследовано. И всякое сложное дело оказывается совершенно простым, когда расследовано. Потребуются деньги. Много». Адмирал смущен: «К сожалению, отношение моего правительства к священной памяти государя в лучшем случае равнодушное. Министр юстиции Старынкевич — бывший эсер, заметьте — заявил мне, что полагает подобное расследование предательством идеалов свободы. Я откровенен с вами. Дело, которое мы начинаем, святое дело, и обманывать друг друга даже в мелочах мы не имеем права. И перед Богом. И перед людьми». — «Вы с этим примирились?» У него в глазах холодное пламя: «Я это терплю. Пока. Господин Соколов, в банке депонировано все мое состояние, это немного, но этого вам хватит в избытке». — «Мне нужна помощь». — «Полковник Дебольцов в вашем распоряжении». Я перехватываю его взгляд, он смотрит на фотографию. Царская семья, снимок сделан перед началом войны в Царском… Государь в кресле, справа Ольга, слева Анастасия обнимает совсем юного еще Алексея, на нем матросская форма Гвардейского экипажа. Рядом, с другой стороны, сидит на стуле Татьяна. Государыня и Мария стоят за спиной императора. И надпись черными чернилами: «3-его июля 1913 года, гостиная».
Их больше нет. И никогда не будет. Тоска сковывает сердце, и вдруг нелепая, совершенно дикая мысль пронизывает мозг: их больше нет, и они святые. А мы есть. И мы реальные мученики. Мы проливаем кровь свою и чужую, потому что они не умели управлять…
Господи, это ужас… Я не смею так думать, это — начало конца. Я не смею, не должен, их чистой и светлой памяти не смеет касаться никто и никогда, ни словом, ни делом подлым, ни мыслью даже…
Но я касаюсь. Это — помимо воли и разума.
Государь, ты приказывал вешать беспощадно, но ведь мало вешали?
И расстреливали мало.
И отправляли в ссылку за то, за что следовало рубить голову.
Когда было можно — ты не смог.
А теперь мы должны смочь, когда невозможно.
…Они продолжают разговаривать, я вижу, как адмирал берет со стола и протягивает Соколову отпечатанное на ремингтоне «Повеление». Это моя идея: на телеграфе в Екатеринбурге большевики бросили копии шифрованных телеграмм, а в комендантской «ДОН» — ведомости на выдачу жалованья охране. Теперь Соколов составит проскрипционные списки и разошлет их во все подвластные адмиралу территории. Где бы ни обнаружили зачисленного в список преступника — его немедленно доставят в Екатеринбург. Расследование будет идти там. Там спрятали большевики священные тела. И мы найдем их…
— Это нужно не только нам… — Голос его дрожит. — Это нужно будущим поколениям. Убежден, что Русская церковь со временем откликнется на нашу просьбу и канонизирует погибших.
— Начнем весной, как только позволит погода. — Соколов поклонился в пояс: — Боже, царя храни, ваше высокопревосходительство…
И снова дьявольщина: а не похоже ли это все на дурно разыгранный театр?
Но они были так искренни…
Они — да. Но ведь я усомнился. Прости меня, Господи…
Нас снова преследуют неудачи, потому что мы расхлябанны и неумелы, но товарищ Ленин выздоровел окончательно и наведет порядок железной революционной рукой. А пока мы читаем приказ: «25-го декабря 1918 года 3-я армия Восточного фронта сдала без боя город Пермь. Это произошло в результате беспорядочного отступления: в течение 20-ти дней армия пробежала 300 позорных верст, потери составляют 18 тысяч бойцов, десятки орудий, сотни пулеметов. Непроверенному красноармейцу Медведеву доверили взорвать мост через Каму, чего он не сделал и, видимо, сдался врагу…»
Фронт прорван, от Шорина прискакал ординарец — белые могут нагрянуть со стороны Толовки, там Тулин с ротой и двумя пулеметами; поедал к нему Фрица с приказом: стоять до смерти.
Мой поезд на станции, ночь; жизнь и время дали нам короткую передышку, и нужно спать, но никто не спит. Новожилов бренчит на своем инструменте «Шарф голубой» (он его в последнее время наигрывает днем и ночью), новый писарь Серафим Пытин (он служил в Екатеринбурге в охране бывшего царя) рассказывает нам, раскрывшим от удивления рты, как пришлось познакомиться ему с Николаем Вторым… «Конечно, ожидание было большое, все же — не шавка, царь, ну — подкатывает авто…» — «Да их на телеге вонючей надо было!» — это Татлин, с сердцем и злостью, но писаря так просто не проймешь. Он уверен в своем: «Возможно, комиссар. Только им дали замечательный особняк, прогулки, обеды из столовки Совета. А царь — так себе. Мятый, скукоженный, вроде сторожа у водокачки… Протянул мне руку — здравствуйте, мол, как поживаете…» — «А вы ему в его поганую рожу — харк!» — это Новожилов перестал играть к смотрит насмешливо и отчужденно. «Ты, Новожилов, издеваешься, поскольку не в состоянии преодолеть своего офицерства, а я уверен, что товарищ так и поступил!» — Комиссар весь в ожидании — что ответит Пытин. Куда там… «Я ему тоже руку подал, честь по чести, культура — прежде всего, и говорю: Николай Александрович, сами во всем виноваты!» — «Да тебя, лакея, под расстрел!» — «А за что? За то, что я поверженного, брошенного наземь топтать не стал? Не о том разговор, товарищ комиссар…»
Здесь он подошел к Вере и взял ее за руку: «А вы, Вера Юрьевна, меня, вижу, совсем и не вспушите? Выже с сестрицей приезжали к нам в завод, в Тагил Нижний, а? Где Надежда Юрьевна? Как она?».
Вера сделалась белого цвета: «Хорошо, что спросили при товарищах. Так вот, чтобы ни у кого не было сомнений: сестра моя Надежда Юрьевна. Руднева изменила революции и вышла замуж за отъявленного белогвардейца. Я разговаривала с ней. Взгляды ее тоже изменились. Она теперь белее белого, поэтому у меня больше нет сестры. Я об этом послала заметку в „Известия“ ВЦИК с просьбой опубликовать во всеобщее сведение».
— Бывает. — Пытин отошел ж своему столу и начал перебирать бумаги. — Бывает, что человек меняет или пересматривает свои взгляды. Он это делает, как правило, под влиянием и воздействием каких-то людей, мнений, разговоров… Кто в этом виноват? У меня вот тоже большое сомнение в душе — может быть, даже и преступление… Я хочу вам о нем рассказать и облегчить душу. И я рассчитываю на ваше понимание и сочувствие…
…Я перестал играть и закрыл крышку клавикорда, — мне было очень интересно — в чем это он провинился… Но рассказать он не успел — ударили выстрелы, полетели стекла, начался бой. Никогда еще я не видел, как дырявят пули стену прямо над головой… Мгновение, и словно ты лежишь в теплой ванне, а сверху опускается душ — и дырочки в нем все больше и больше… И это завораживает и даже усыпляет. Тяжелая схватка — впервые в дело пошли повара, телеграфисты и даже сестры милосердия.