Смерть и разложение тела лишь вскрывали для них внутренние его леса, сущность тех процессов, которые, действуя невидимо, в укрытии, создали это тело. Скелет — выразительный «представитель» всех тех несметных созданий. Которые сидят в человеке и как бы говорят:

«Мое убранство, мое тело». Я снова слышал голоса многочисленных ацтекских поэтов, отрицавших смерть как конец:

Так чем же в таком случае был для индейцев Миктлан, ежели смерти для них не существовало? В чем же тогда была роль Господина Мертвых — Миктлантекутли? В одном я не сомневался ни на минуту: чтобы до конца понять Миктлан, надо было его увидеть в общей системе мышления древних мексиканцев, похоже, глубоко биологического, как все говорило о том до сих пор.

Я стал рассматривать изображения этого бога. В исконном виде, как и в кругу европейской культуры, он был человеческим скелетом: там Смерть, Костлявая — этакая мертвенная старуха в просторном белом балахоне, вооруженная косой, гоняется за жертвами, чтобы отсечь им головы, а у миштеков Миктлантекутль, скелет в одной набедренной повязке, пользовался для той же цели кремневым ножом, но чаще вскрывал им грудную клетку, чтобы выхватить из нее сердце. Что ж, в действии он представал именно как Бог Смерти, Непонятными — только были его украшения и принадлежности, поскольку они отнюдь не ограничивались ножом и скрещенными костями…

Он носил на себе пантойауалли (pantoyahualli) — сломанные двойные флажки умерших, помеченные узкой и широкой полосками. А ведь удваивание полосок было у индейцев символом жизни! Бедра его часто прикрывала юбочка из травы мали-налли — знак чего-то скрученного. А если он был в полотняной набедренной повязке, то, во всяком случае, пучок этой травы для скручивания животворных шнуров имелся где-нибудь при нем. На спине он носил связку хвороста в виде палочек, что легко счесть за топливо для погребального костра, если б не то обстоятельство, что очень уж напоминали они пучки Шипе, а они в объяснениях процесса размножения, помещенных в кодексах, играли роль набора хромосом.

На одних изображениях у него из уха брызжет кровь, как у кающегося в храме грешника, колющего себя до крови иглою агавы уицтли (huitzli) или костяным шилом омитль. На других — живое сердце выглядывает у него меж ребер, живое потому, что оно дымится, и, что замечательно, с цветком, который говорит здесь о возобновлении жизни.

В кодексе Борджиа этот скелет появляется с источником жизни — диском Солнца на спине, и тут даже Эдуард Зелер, далекий от мысли, что этот бог вне стереотипа, не придумал ничего лучшего, как дать ему такое имя: Солнечный Бог Подмира!

Выходило, что бог Смерти был также и богом Жизни! Такое понимание его подтверждалось еще и тем, что на некоторых рисунках он нес жреческую суму со смолой — копанем, а тлеющий копать, как нам известно, был у миштеков символом идущей жизни.

И наконец, его спутница, черепоглазая богиня подземного мира, часто изображалась с телом в виде двойной спирали! Выходит, Миктлантекутли был обручен с мифическим воплощением этой органической структуры, химической молекулы, строение которой, делая возможным самокопирование, давало жизнь, и жизнь бесконечную, вечную!

В том, что я нахожусь на пути к открытию необычному, я понял, прочтя о том, что на 61-й странице кодекса Мальябеччи, созданного уже после завоевания Мексики, Кецалькоатль назван «сыном иного бога, которого зовут Миктлантекутли и который является господином места мертвых». Для меня не могло быть более поразительного утверждения! Кецалькоатль, этот мифологизированный человек в процессе его возникновения и развития, от набора генов до деятельного сознания, рожден из мертвого?.. Смерть не отнимает жизнь, а дает ее. Да, так у индейцев, и трудно было в этом усомниться. Ведь абсолютно то же передавал рисунок из кодекса Лауд: Кецалькоатль-человек, изображенный вначале в виде лент с черепами, обрастает плотью, принимает человеческий облик и выныривает из потока Живой Воды.

За подтверждением я обратился к кодексу Борджиа, на пятнадцати страницах которого, названных Зелером «Путешествием Венеры в ад», помещен исчерпывающий «путеводитель» по Миктлану. Гидом мог быть только Кецалькоатль, потому что за символом этой планеты стоял он. Он пересекал восток, север, центр, запад, юг и подземное царство, где встречал души и те явления и процессы, которые лежат в основе возникновения жизни и человека. Он был там не сторонним наблюдателем, а объектом воздействия и формирования, тем существом, которое превращалось в зрелого, точнее во вполне расцветшего человека, с его совершенным телом и сознанием.

Я шел ему вслед, и открытия приходили одно за другим. Всеобъемлющим было то, что власть Миктлантекутли выходит за пределы подземного мира, проникая внутрь живых существ. Ничего странного, мог сказать я себе: ведь он должен присутствовать всюду, где смерть гасит жизнь.

Он должен прерывать биение сердца, останавливать дыхание, замораживать кровь в жилах и разлагать тело. И он проникал туда и действовал, но… совершенно с другой целью. Он участвовал в «скручивании шнуров», в излиянии струй живой воды, в разжигании жизни. Из отворенных им врат Миктлана появлялся Кецалькоатль, и в преддверии мертвого царства начиналось деление «драгоценных камней», из них вырастали полосчатые стебли хромосом, трепетали листья генов…

Все это подсказывало мне только одно: Миктлантекутли правил не только смертью — по-видимому, он правил еще той пограничной сферой, где неживая материя органически входит в живые структуры. Он поставлял эту неживую материю для неких созданий, уже способных размножению: для «лент», «змей», «шнуров» и — клеток! Подумав об этом, я тут же спросил себя, действительно ли речь идет о неживой материи? Ведь будь так, Миктлантекутли, по мифу, не мог стать родителем Кецалькоатля, пернатого Змея, ибо из мертвого не может самопроизвольно происходить живое.

А поскольку я уже привык рассуждать, идя как бы двумя путями одновременно: первый памятник Мексики, второй — современная наука, — постольку мне пришло в голову, что в свете субатомной физики такое понятие, как «мертвая материя», вообще не имеет смысла. Материя есть форма энергии, поэтому она изначально обладает потенциальной способностью к изменениям, связям, объединению в более сложные структуры. Жизнь, движение неотъемлемы от материи, ее внутренней энергии; по сути своей материя и есть жизнь, движение.

Такой метод прочтения или толкования, как я не раз убеждался, вполне удавалось применить к любым изображениям Миктлана. Не противореча «религиозной биологии» древних мексиканцев, правда о Миктлане составляла с нею единое целое. Она не только дополняла ее, лучше объясняла природу внутриклеточных процессов, но и открывала новый, громадный раздел этих знаний.

Миктлан не был последним пристанищем бытия, но лишь этапом. Жизнь не начиналась ни здесь, ни в Омейокане, ни на Солнце, ни на Земле. Она оказывалась явлением космическим, исток которого следовало искать в безднах Вселенной. Прежде чем устремиться этим путем, я попытался упорядочить и научно подтвердить, если это окажется возможным, все, что я узнал о тайне этого подземного мира.

Миктлан был обширной сферой, отнюдь не ограниченной одними только подземельями. Он находился всюду, где неживая материя» органически входит в живую субстанцию. Одним словом, Миктлан окружал всю биомассу планеты: мертвая материя «притаилась» сразу же за оболочками клеток. Река драгоценной Живой Воды текла в русле Миктлана. Она постоянно пополнялась за счет него, обновляла свои запасы, перерабатывая его неживое вещество в свое. Но Миктлан проникал также и «внутрь» живого: ведь питающие клетки соединения, до того как живая субстанция использует их, тоже были неживой материей.