Такое понимание отношения ягуара к Луне оказалось способным разрубить Гордиев узел путаницы, с которой я столкнулся в вопросе о значении кошачьего лика в андской мысли. Например, его изображение в Андах — то как демона, то как хранителя зерновых культур и стада — казалось, полностью отражало превращение значения ягуара, описанное в «Пополь-Вухе». Другие вопросы, как, например, почему ягуар должен иногда ассоциироваться с мужчинами, испарились по мере понимания, что, каким бы ни был его пол, «ягуар» был членом домашнего хозяйства по женской линии, со всей беспощадностью, которую воплощало в себе это положение. Так, инкские воины надевали шкуры ягуаров, когда наступало время защищать людей. Это были хорошие новости.

Конечно, эти «решения» годились лишь постольку, поскольку сами андские народы представляли отчасти ягуара как обращение к эпохе примитивного земледелия и родства по женской линии. Иными словами, встал громадный вопрос: если лейтмотив лунного ягуара был настолько полезен в андской мысли, что заслужил включения в изображение бога-творца, то подразумевает ли это его включение утверждение о том, что появлению Виракочи исторически предшествовала в Андах матрилинейность? «Малый» небрежный аспект перерастал в большую проблему.

В мозгу возникало множество вариантов. Чтобы следовать за ними, важно сначала понять отличительный характер системы родства у андского крестьянства. Организующим принципом андской системы с двойным родством была практика прослеживания происхождения одновременно и по мужской, и по женской линиям. Ирэн Силверблат назвала систему двойного родства «одной из главных норм доиспанского андского родства». Эта система — известная как значительно старше инков — представляет социальную основу андской айлью, безошибочный признак равноценности в андской ситуации мужчин и женщин.

Несмотря на то, например, что у майя (которые вели происхождение патрилинейно) именно мужчина должен сажать растения, в то время как женщина остается в деревне, андский обычай и по сей день состоит в том, что мужчины и женщины трудятся в полях бок-о-бок. Мужчина обрабатывает землю ножным плугом, а женщина сеет. Много раз во время хмельных фиест мне доводилось наблюдать, как мужья и жены стоят лицом к лицу и «сталкивают друг друга». Примечательным для меня — даже больше, чем тот факт, что обычно побеждали женщины, — было то, что другие местные зрители считали это нормальным поведением.

Я акцентирую этот момент прежде всего для того, чтобы подчеркнуть, что равенство индейских мужчин и женщин Анд — это живая реальность, а не постоянно нарушаемое притворство. Это равенство есть искренне сохраняемое чувство, воплощенное в своих космических разветвлениях на рисунке Пачакути Ямки., а также в гермафродитном характере андского божества. Поэтому оно приобрело определенный интерес, когда я начал исследовать возможность существования в истории Анд периода родства по женской линии, чтобы найти призрак присутствующего в системе парадокса. Хотя Виракоча, несомненно, был гермафродитным, он всегда упоминался как «он». Как выяснилось, у аймара, которые ведут происхождение по обеим линиям, слово айлью, «земледельческая община», означает также «пенис». В конечном счете я стал понимать этот очевидный «уклон» в мужскую сторону не как нарушение духа андской системы с двойным родством, а как следы того времени, когда впервые были внедрены принципы родства по мужской линии наравне с происхождением по женской линии. Иными словами, был момент, когда чем-то надо было пожертвовать.

Эта этноисторическая действительность вновь появляется в виде темы в андской мифологии, где мы находим, например, что Луна приравнивается к периоду дикости. Оссио отмечал широко распространенную андскую традицию, которая (как и у майя) «представляет первую эпоху, в которую все было темно и Луна поэтому была доминирующем светилом», в связи с современными повестями о луне, собранными им в Андамарке. Эта ситуация соответствует «мраку», предшествующему сотворению Виракочей Солнца, Луны и звезд. В одной истории голого дикого мужчину приняли в деревне, чтобы «цивилизовать». Когда у него спрашивают имя его матери, он ответил, что «луна». В другой версии женщина по имени Кильяс, буквально «Луна», чье происхождение было одним из старейших в общине, умудрилась спастись из деревни «после нины пары, или огненного дождя, который положил конец эпохе диких людей».

Эти темы связаны также с подвигами Виракочи. Например, Пачакути Ямки приводит рассказ о том, как Виракоча нашел «женского идола» на холме Качапукара и был так разгневан, что сжег идола и разрушил холм. Этот холм, конечно, находится в той же Каче, сожженном огнем месте, которое рассмотрено выше в мифологической ассоциации с огнем и Млечным Путем. Так, в рассказе Оссио, как и у Пачакути Ямки, мы находим упоминание о предании огню укладов жизни, которые считались дикостью, где доминирующим светилом была луна, где первичный бог (иня) был женщиной и где происхождение велось по женской и лунной линии. Кроме того, постоянное упоминание космического огня предполагает такие временные рамки, когда солнце июньского солнцестояния впервые «зажгло» Млечный Путь, то есть приблизительно 200 год до н. э. (рисунок 6.2). Это та же самая дата, которой в археологии отмечается начало полномасштабного земледелия в Андах, известное как Ранний Промежуточный период.

В версии Сармьенто о сотворении мира Виракочей мы снова находим эти темы. Щекотливым моментом в ней является то, как Виракоча творит Солнце, Луну и звезды одновременно с созданием айлъю. Луна слишком яркая, фактически более яркая, чем солнце, которое, разгневавшись, берет горсть золы и бросает ее в лицо луне, навсегда делая тусклым ее относительный блеск[67].

Этот эпизод является классическим примером степеней сжатия информации в андской мифологии. Здесь предполагается, что в начале земледельческой цивилизации в Андах яркость Луны угрожала миссии Солнца и это последнее незамедлительно отреагировало. В этот момент с возникновением власти гермафродитного божества между солнцем и луной устанавливается новое отношение, — отношение, знаменующее относительное «понижение в должности» Луны. Временные рамки этого события отмечаются, опять-таки по неотвратимым правилам технического языка мифологии, приблизительно в 200 году до н. э. наличием золы, которую можно найти только вблизи огня (рисунок 6.2). Мы уже видели в инкском обряде умышленного наводнения Куско вариации на тему связи между золой и Млечным Путем (Приложение 1).

Снова подкрепляющее обращение к «Пополь-Вуху» показывает присутствие этих понятий в мифах майя. В них суровые испытания Близнецов продолжаются под началом Владык Шибальбы, которые в то время пытаются сжечь эту пару, но они чудесным образом возрождаются, когда их зола бросается в «реку» и, как и у Близнецов амуэша, попадает под защиту на «дно реки».

Появление огня одновременно с относительным понижением в статусе луны ассоциируется также в андской мифологии (как и в «Пополь-Вухе») с возникновением земледелия. Здесь мы находим представление о том, что в решающий момент появления земледелия бог новой эпохи обучает род человеческий соответствующим методам земледельческого труда, но настолько «магически», насколько не подобает богу выполнять людскую работу. В «Пополь-Вухе» Хунахпу и Шбаламке показывают все процедуры по возделыванию мильпы, но делают это мгновенно, магически. Андский аналог этого события выражается в «Богах и Людях Уарочири», когда Виракоча «в древнейшие из времен» научил людей, как создавать оросительные канавы и земледельческие террасы, «просто словами».

Теперь, в то время как в «Пополь-Вухе» возникновение земледелия Соотносилось с Четвертым Веком, в Андах это событие соответствует Третьему Веку, когда, как писал Гуаман Пома, мы впервые встречаем длинный перечень отличительных характеристик айлью, в том числе создание института брака и строительство первых земледельческих террас. Эти события, конечно, должны быть связаны, если, как и в «Пополь-Вухе»-, начало земледельческой цивилизации происходило одновременно с учреждением брака, когда мужчины отказались от более простых путей ради того, чтобы принять роли мужа, отца и земледельческого работника. Парадигматическим было утверждение Хунахпу «мы останемся, чтобы кормить вас». Кечуанским словом, обозначающим «мужа», было йана — буквально «слуга»[68].