При малейшей возможности мы стремились попасть в Мариинку. Пятый номер трамвая довозил нас прямо к театру. Мы проходили через служебный подъезд, и вскоре оказывались за кулисами сцены. Видеть и общаться с небожителями, спустившимися на землю, какими мне казались Аскольд Макаров, Наталья Дудинская, Алла Шелест, Катя Ястребова было счастьем. Я влюбился в театр и поверил, что на свете нет ничего прекраснее — музыка гармонично сливалась с живописью декораций, танцем, мастерством актеров, одетых в изысканные костюмы, и все это фантастически играло в лучах софитов. Театр превратился для меня в единый организм, тревожа и волнуя все мое существо. Аромат фонов и декораций, прозрачных тюлевых суперзанавесей писанных клеевыми красками, стал мне дорог. Не думал я тогда, что уже через несколько лет свяжу свою судьбу не только с живописью, но и с театром и кино, осуществлю постановку оперы «Пиковая дама», балета «Гаяне», оперетты «Марги», и даже приму участие в группе художников-постановщиков, возглавляемой Валерием Левенталем, в подготовке праздничного концерта в Кремлевского дворце съездов, постановщиком которого станет прославленный Игорь Моисеев.

Вскоре Юра Мальцев пристроил нас внештатными артистами миманса, и по вечерам, после занятий, мы с наслаждением бежали в театр, чтобы выйти на сцену в балете Глиэра «Красный мак». Балетмейстер поручил нам изображать матросов советского парохода, прибывшего в Китай, и мы жестами, мимикой и движениями активно поддерживали танцующих солистов. С высокой «палубы корабля» нам хорошо был виден сценический планшет, на котором танцевали Аскольд Макаров и Екатерина Ястребова в окружении артистов балета. Затем нам предложили сыграть купцов в массовых сценах в опере «Садко». Широкова, Чижа и меня загримировали и одели в русские вышитые рубахи, атласные штаны и сыромятные сапожки с острыми загнутыми носами, а на головы — войлочные колпаки, на плечи спадали длинные русые волосы. Мы вместе с хором входили в окружение известных оперных певиц Кашеваровой и Колиды и ведущих солистов Лаптева и Бугаева.

В свободные от спектаклей дни Юра Мальцев ходил с нами на этюды, у него хорошо получались натурные виды ленинградских каналов, горбатых мостиков с ажурными чугунными перилами, опрокинутое отражение фасадов особняков и зеленых лип с черными стволами в водной глади каналов. Юра с детства увлекался рисованием и теперь своим главным наставником в живописи считал Женю Широкова. Как-то Юра, показывая свои этюды, выполненные им еще в Перми, рассказал:

— Мое увлечение живописью в детстве было таким сильным, что я стоял на распутье: или окончить хореографическое училище и стать профессиональным танцовщиком, или поступить в художественное училище и стать живописцем. Но любовь к сцене оказалась сильней.

Однажды я спросил Юру:

— Вы с Пашей давние друзья, почему он тебя, Юра, порой называет Бармалеем?

— Бармалеем? А как же еще! В пятидесятом году я исполнил роль Бармалея в балете «Доктор Айболит», в выпускном спектакле Пермского хореографического училища, — улыбаясь, ответил Юра, — с тех пор он меня так по-дружески и называет.

— Теперь все ясно. А то мы с Женей не могли понять, почему такого красавца как ты, Юра, Паша называет Бармалеем.

Помимо увлечения театром для нас главным наслаждением и учебой было посещение Эрмитажа и Русского музея, куда мы ходили так часто, что знали, в каком зале можно посмотреть любимых художников.

В марте 1953 года страна погрузилась в траур. Скончался И. В. Сталин. Большая группа студентов решила ехать на похороны вождя. Билетов до Москвы в кассе, конечно, не было, да и деньги тоже отсутствовали. Видимо, по этой причине Женя отказался ехать с нами. Я, Чиж и еще человек пять из нашей компании без билетов втиснулись в первый же, отходивший на Москву почтовый поезд. Проводники не протестовали, а пассажиры плацкартного вагона потеснились, давая нам возможность присесть. В вагоне стояла гнетущая тишина, некоторые женщины всхлипывали, и даже дети не шумели и сидели смирно. На станции Бологое в вагон вошел контролер с двумя милиционерами и сорванным голосом прохрипел:

— Товарищей пассажиров, не имеющих проездных билетов, прошу покинуть вагон.

И тут, совершенно неожиданно заголосили женщины, протестуя:

— Не трогайте студентов, оставьте их в покое, пусть едут попрощаться с товарищем Сталиным, у нас к ним претензий нет, мы им даже места уступили на полках.

Контролер посмотрел на милиционеров, те пожали плечами, они не стали, видимо брать на себя ответственность в такое трагическое время. Контролер крепко выругался и махнул рукой:

— Ну ладно, что с ними делать, пусть едут на похороны товарища Сталина.

И они пошли дальше по вагонам.

Утром нас встретила прохладная Москва.

— Вовчик, я плохо знаю город, могу заблудиться, а ты вырос здесь, — сказал Чиж, обращаясь ко мне, — так что давай держаться вместе, а в случае чего встретимся у касс Ленинградского вокзала.

На метро добрались до центра. На площади Маяковского огромная толпа медленно двигалась по улице Горького. Мы влились в этот стихийный людской поток, образовавшийся на Садовом кольце. В отличие от нас, приезжих, москвичей здесь не было. Они стекались к Дому Союзов, чтобы проститься со Сталиным организованными колоннами под контролем милиции, военных и ответственных дежурных с траурными повязками на рукавах. Чужакам примкнуть туда было невозможно, подозрительных лиц зорко высматривали и тут же выкидывали из очереди.

На Пушкинской площади наша стихийная колонна начала сжиматься, сворачивая налево. Поперек Пушкинской улицы стояли грузовики — бортовые трехтонные ЗИСы, плотная стена военных перегораживала улицу. Солдаты стояли и в кузовах машин, сбивая сапогами отчаянных смельчаков, пытавшихся забраться в кузов, чтобы перелезть через него и спрыгнуть по ту сторону заслона. Одной женщине угодили сапогом в голову, падая, она закрыла ладонями лицо и между ее пальцев потекла кровь. Не дав упасть на землю, женщину подхватила толпа. Небольшими партиями охрана периодически пропускала людей в следующий «отстойник», и так повторялось до самого Дома Союзов.

Еще на повороте к Пушкинской улице мы с Чижом потеряли друг друга из виду, меня сдавили с такой силой, что приподняли над землей, мои ноги потеряли опору и болтались, и когда открыли первый проход заслона, толпа понесла меня. Мои руки в карманах пальто не могли шевелиться, стиснутые телами двигающейся, а точнее текущей массы людей, которая плакала, кричала, стонала, орала, рыдала, материлась. Кепка слетела с головы, и я даже не заметил этого, только почувствовал, что уши начинают замерзать. Как легко превратить массу людей в неподдающуюся разуму толпу. Меня несло в сторону открытого ненадолго прохода. Если кто-то нечаянно спотыкался и оседал в этом страшном людском потоке, то толпа, словно обезумевшее стадо, не останавливаясь, продолжала неумолимо двигаться вперед, оставляя человека лежать на земле. Даже при желании оказать помощь пострадавшему было невозможно — ты мог оказаться в его же положении.