Тамара Логинова сыграла большую роль в моей жизни, она была не только любимой женщиной и другом, но и сумела разглядеть во мне художника, способного писать большие исторические, многофигурные картины. Будучи по профессии художником театра и кино, я считал, что эта работа главное в моей творческой жизни, хотя и писал картины, показывая их на выставках, но не придавал этому большого значения. Интуиция Тамары и ее убежденность в моих возможностях художника-станковиста совпадала с мнением Александра Павловича Васильева, известного театрального художника и замечательного живописца, с которым я впервые познакомился и подружился еще в семидесятые годы. Время, проведенное рядом с таким серьезным и талантливым мастером, дало мне очень много. Он говорил мне:

— Судя по твоим работам, ты способен самостоятельно прочитать драматургию автора и внести свое собственное изобразительное решение пьесы или сценария, но это не значит, что оно будет совпадать с замыслом драматурга и режиссера. А, работая над живописным полотном, ты являешься и автором, и режиссером, и исполнителем всей картины в целом. Она, в отличие от театра и кино, абсолютно только твоя. Ты ее создаешь, и ты за нее отвечаешь. Получится вещь, это твое создание, не получится, пеняй на себя.

Он настойчиво убеждал меня всерьез заняться станковой живописью. В Москве ни раз приглашал в свою мастерскую на Фрунзенской набережной. Александр Павлович обладал феноменальной зрительной памятью, писал портреты интересных ему людей без позирования, по собственным впечатлениям и воспоминаниям. Когда я впервые появился в мастерской Александра Павловича, он показал мне несколько холстов, на которых я увидел хорошо мне знакомых людей, и стал называть их имена:

— Это — азербайджанский художник Фикрат Багиров, это — Валентина Сергеевна Фадеева, это — портрет вашего сына Саши, я его видел в Паланге. Он отдыхал с мамой, вашей супругой Татьяной Ильиничной, я с ними познакомился. Мне живо запомнилось лицо вашего сына, он очень похож на вас, я тогда еще обратил внимание на крупный сердолик в серебряной оправе, висевший на цепочке, на груди Саши, это было старинное туркменское украшение. Холодный цвет серебряной оправы и темно-красный сердолик хорошо смотрится на его черной футболке.

— Так ты уже знаком с моим сыном, он обещал сегодня зайти ко мне в мастерскую, так что не исключено, что вы встретитесь. Он у меня большой фантазер, страстный собиратель старины. Глубоко и серьёзно изучает историю костюма.

— Александр Павлович, вы очень точно схватываете в портретах самые характерные черты, вы писали их с натуры?

— Они вообще мне не позировали, я пишу портреты по памяти, а потом показываю их на выставках и жду, узнают ли они себя или нет. Вот ты, Володя, узнал многих и скажу тебе откровенно, мне это приятно.

— Я восхищен, Александр Павлович, художника с такой феноменальной зрительной памятью мне встречать еще не приходилось.

— А теперь взгляни на портрет юноши, туркменского чабана.

Васильев открыл крышку рундука, расположенного под большим окном мастерской, где хранилось множество написанных им работ.

— Володя, я придумал «хранилище» моим картинам. Они написаны на холстах, наклеенных на картон. Это очень удобно, во-первых, мастерская не загромождается работами, во-вторых, картонки можно поставить вертикально каждую в свою ячейку. Сохранность гарантирована, их всегда можно вытащить из рундука, вставить в рамы и отправить на выставку.

Александр Павлович извлек из «хранилища» работу, поставил на мольберт и сказал:

— Этого юношу я увидел в песках Каракумов, когда с группой московских художников был в Туркмении. Молодой чабан мне запомнился своими светлыми, прозрачными глазами, устремленными в даль, словно он видел что-то, что не было видно мне, на его голове была одета плоская потрепанная шапка тельпек, перешедшая, видимо, по наследству от деда. С тех пор прошло немало лет. Я написал его по памяти, хочу выставить на своей персональной выставке в Академии художеств. Ты не знаешь, как в тех краях называют отшельников, живущих в песках?

— Знаю, Александр Павлович. Их зовут кумли.

— Красиво! Я так и назову «Кумли — житель пустыни».

Персональная выставка Александра Павловича Васильева заняла все залы Академии художеств СССР на Кропоткинской улице, ныне Пречистинке. Художник представил живописные полотна, сотни эскизов к спектаклям. Мне особенно понравились сочиненные им картины, под общим названием «Жизнь Балбеток». Это были деревянные существа, в которые живописец вдохнул жизнь, с собственной средой обитания, на картинах «Балбетки» ходили в гости друг к другу, сплетничали на завалинке, влюблялись, ревновали, женились и расходились. Словом, людская жизнь была не чужда им, «Балбетки» были ее отражением. Также интересен был цикл натюрмортов, наполненных театральными атрибутами, сопутствующими актерам. В них прослеживалась жизнь театра изнутри. В натюрмортах мастерски были написаны веера, перчатки, балетки, театральные костюмы, зеркала и гримерные краски, расчески и щипцы для завивки волос, цилиндры, парики, трости, словом всего не перечислить. От натюрмортов веяло ароматом театральной жизни, и тем, что скрыто от глаз зрителя. Казалось, что актриса или актер только на минутку покинули грим-уборную, и вот-вот сюда вернутся. Натюрморты так и назывались: «Актер», «Актриса». Выставка в Академии художеств имела ошеломляющий успех. Только что вышедшая монография о родившемся в Самаре замечательном русском художнике Александре Павловиче Васильеве словно явилась логическим продолжением его многолетнего труда, показанного на этой большой серьезной выставке.

Художник Васильев всегда был моим старшим товарищем и наставником в искусстве, радовался появлению моих новых картин на Всесоюзных выставках. Человек он был непростой и не всякого допускал к себе, не с каждым сближался и далеко не всех приглашал в свою мастерскую. Будучи очень требовательным руководителем творческих групп театра и кино в Дзинтаре, Сенеже, Паланге, куда я ездил почти ежегодно, он ждал от меня не только эскизов декораций к спектаклям и фильмам, а всячески поощрял, когда я работал над живописными полотнами. Так «В предгорьях Копетдага», «Незабываемый 1919», «Корабли Каракумов» были написаны в домах творчества. Некоторые художники театра и кино, находящиеся на этих семинарах, ревностно относились к его теплому отношению ко мне, их видимо раздражало, что мне было позволено писать картины, а от них требовалось выполнение программы по декорационному искусству. По вечерам, после наступления сумерек Александр Павлович любил засиживаться у меня в мастерской, разговаривая за чашкой чая о театре, живописи и жизни. В моей памяти и моем сердце Александр Павлович остался личностью, несущей большую русскую культуру. Эрудиция, воспитанность, интеллигентность резко выделяла его из общей массы художников. В театре Васильев продолжил традиции Константина Коровина, Валентина Серова, Александра Головина, Федора Федоровского. На меня сильное впечатление произвели его декорации к пьесе А. Н. Островского «Лес», поставленной в Малом театре, за что художник был удостоен «Золотой медали» Академии художеств СССР.

Сегодня, когда Александра Павловича нет среди нас, я с удовольствием смотрю передачи, которые ведет на телевидении его сын, историк моды Александр Александрович Васильев, и, продолжая дело отца, рассказывает об историю русской и западноевропейской культуры, воспитывает и развивает эстетический вкус. Я благодарен Александру, что он сохранил огромную коллекцию отцовских работ и добился открытия фамильного музея Васильевых в родном городе отца и деда Самаре.