— А теперь посмотрим, как поживают твои работы здесь, Римма.

Мы направились к центральной стене, где висели ее картины. Они почему-то были вывешены на стене за мощной колонной.

— Мою картину спрятали за крышкой рояля, — усмехнулся я, — а твою, Римма, упрятали за колонной, это гораздо надежнее, — мы понимающе посмотрели друг на друга и рассмеялись. — Любят нас организаторы выставки, — твою живопись можно увидеть только наискосок: или слева от колонны, или справа.

— Предлагаю смотреть слева.

— Теперь, ты Римма, будешь «леваком» — сейчас это модно.

В зале, среди зрителей мы увидели Зверькова с супругой, Любой Ширшовой, известным искусствоведом. Она подвела Ефрема Ивановича к его картинам, бережно придерживая под руку пожилого супруга.

Зверьков почти вплотную придвинулся к холсту и профессиональным взглядом стал внимательно рассматривать.

— Люба, — оглянувшись на жену, он громко спросил, — чья это такая черная живопись?

Она потянулась к уху мужа и довольно громко ответила:

— Да твои это работы, твои!

Зверьков сделал несколько шагов назад и вновь посмотрел на два темных пейзажа.

— Нет, Люба, это не мои работы. Я так темно никогда не писал, — задумчиво сказал старый мастер.

Жена решительно взяла его под руку.

— Ефрем, это твои работы, — уже с раздражением сказала Люба, — это обыкновенная патина, от времени. Ты что, забыл, что масляная живопись с годами жухнет: желтеет и темнеет.

Он неуверенно пожал плечами и отрицательно покачал головой:

— Нет, это не мои работы.

Люба молча взяла мужа под руку, и они медленно пошли дальше осматривать экспозицию.

Недалеко от нас стояла молодая пара. Они с удивлением слушали этот диалог.

— Надо же, автор не узнал свои работы! — сказал парень.

— Что ты хочешь, человеку под девяноста, хорошо, что он может еще ходить на выставки, — ответила ему спутница.

Мы тоже были невольными свидетелями этой сцены. А подошедший к нам Павел Арзуманидис тихо сказал:

— Чтобы оставить след в искусстве надо иметь кроме таланта и физическое здоровье, только тогда можно осуществить задуманное.

— К концу жизни, когда художнику многое открывается в искусстве, и он только начинает понимать, его покидают физические силы, и тогда творческие замыслы остаются нереализованными, — также тихо и с грустью ответил я Павлу.

— Поэтому художники к старости женятся на молоденьких медсестрах или врачах, чтобы скорая помощь была на дому, — улыбнулась Римма.

В большом зале Дома ученых были расставлены круглые столики с закусками и напитками, вокруг которых теснился народ. Мы увидели Георгия Павловича с женой Заретой и подошли к ним.

— Римма Николаевна, я так люблю вашу живопись. Жаль, что картины неудачно повесили, — сказала Зарета.

— Там где висят картины Риммы Николаевны, — поднял стакан с минеральной водой Павел, — там и центр выставки, даже если их упрятали за колонну.

Все засмеялись шутке и сдвинули бокалы с шампанским.

— Георгий Павлович, — перейдя на серьезный тон, начал я свой разговор, — Юрий Борисович Леонов показал сегодня на выставке интересные работы. Вы знаете, что он издает альбомы по искусству, выпускает газету «Наш изограф» и, помимо этого, находит время творчески работать как художник.

— Газета «Наш Изограф» пользуется большим успехом. Мне рассказывали, что ее быстро расхватывают на выставках, тогда как другие газеты по искусству не столь востребованы, — многозначительно добавил Павел.

Георгий Павлович молча слушал, иногда кивая головой.

— Юрий Борисович действительно проводит большую и полезную для нашей академии работу. Я видел его картины сегодня. Они достойные, — сказал он, о чем-то думая.

— Хорошо. Подготовьте на Леонова расширенное представление, — он взглянул на меня, — на ближайшей сессии поставим на голосование вопрос о его избрании в действительные члены.

— Георгий Павлович, я уверен, что за него проголосует подавляющее большинство, — твердо сказал я.

Встречу с Юрием Борисовичем откладывать не стал и уже на следующее утро мы с Риммой подъехали к издательству на Гончарной улице. Это был деревянный дом, украшенный искусной резьбой. Под козырьком его крыши дощатый фасад опоясывал декоративный пояс, а окна обрамляли резные наличники. У парадного крыльца нас приветливо встретила Татьяна, жена Юрия Борисовича, его верный помощник в издательских делах.

Мы поднялись по крутой лестнице старинного особняка в его небольшой уютный офис. Татьяна с Риммой сели пить чай с тортом, чтобы не мешать нашему разговору.

Учитывая большую занятость Юрия Борисовича, я без вступлений попросил его рассказать подробнее о себе, не передавая ему вчерашнюю беседу с Гладышевым.

— Я родился в Ленинграде, в 1952 году, — начал свой рассказ Юрий Борисович.

Жил я с родителями в самом центре северной столицы, если быть точным, на бульваре Профсоюзов. Его надвое разделяла аллея из вековых лип. Она стала той первой дорогой, и началом долгого пути познания мира прекрасного. Еще школьником я жадно впитывал изысканную красоту «застывшей музыки в камне»: классические формы и линии стройных зданий; череду колонн, увенчанных капителями; аркады зеркальных арочных окон, в которых отражались клубящиеся, белоснежные облака на фоне звонкой синевы неба. В начале шестидесятых годов я уже выбрал свою судьбу — решил стать архитектором! Мое увлечение рисованием привело в различные изостудии. С этого, пожалуй, и началась моя профессиональная подготовка как будущего художника. Я стал завсегдатаем Эрмитажа и Русского музея. Особенно волновался около полотен старых мастеров, посещая Русский музей. Путешествие по залам начиналось со второго этажа, куда я вбегал по мраморной белой лестнице, где подолгу стоял у огромных картин Бруни, Брюллова, Флавицкого, Семирадского, Айвазовского. Это была восхитительная прелюдия, после которой я спускался на первый этаж. И ступая по анфиладе залов, переходя от одного мастера к другому, погружался в мир любимых художников: Иванова, Саврасова, Репина, Сурикова,Левитана и Серова.