Федор медленно обошел весь лагерь, проверил коновязи, удостоверился, что часовые на месте и пока все спокойно. Присел на скамью, вкопанную в землю возле командирской палатки. В наступившей ночи догорали костры. Федор насчитал их с десяток. Горько пахло дымом. «А ведь эти огни демаскируют нас», — подумал он и негромко окликнул проходившего мимо бойца:

— Сычугов! Ты?

— Так точно, товарищ политрук, — отозвался тот.

— Почему не спишь?

Боец подошел ближе, остановился.

— Не спится, товарищ политрук. Чего-то кошки на душе скребут. Мать вспомнил, сестренку. Срок моей службы кончается, а, похоже, не миновать нам войны.

— Да, Сычугов, похоже, — сказал Федор и добавил тихо: — Возьми-ка ведро и залей все костры.

Про себя же подумал о том, что темнота все равно не спасет. Расположение полка давно у немцев на прицеле.

Костры погасли. Темнота еще гуще окутала лес. Неподалеку, у коновязей, лошади хрустко жевали накошенную перед вечером траву. Время от времени оттуда слышалось пронзительное, злое взвизгивание передравшихся жеребцов, и сразу же до Федора доносился сонный голос дежурного бойца: «Стоять, ты, волчья морда!»

Охваченный полудремой, Федор вспоминал далекую Огнищанку, отца с матерью, полученное на прошлой неделе письмо от брата Романа. Брат писал, что назначен в Ленинградский военный округ и уехал туда вместе с женой Лесей…

Стало рассветать. Туго натянутые полотнища лагерных палаток слегка провисли, потемнели от росы. На опушке леса проворковала и умолкла горлица.

Стараясь стряхнуть сонливость, Федор закурил. Из соседней палатки вышел высокий, тонкий юноша Женя Найденов, только что прибывший в полк с курсов младших лейтенантов.

— С добрым утром, товарищ политрук, — приветствовал он Федора. — Вы ничего не слышите?

— С добрым утром, — улыбнулся ему Федор. — Вы о чем? Я ничего не слышу.

Найденов склонил голову набок.

— Вроде бы много самолетов летит.

— Да, — всполошился Федор. — Теперь и я слышу…

Ровный, мощный гул приближался. Через две-три минуты они оба увидели немецкие самолеты. Их было больше сотни, и шли они совсем невысоко, так что можно было различить черные кресты.

— Почему молчат наши зенитки? — спросил Найденов.

Федор не знал, что ответить ему. Поправил пояс, потуже затянул на подбородке ремешок фуражки и сказал жестко:

— Поднимай эскадрон… Оружие к бою!

А из палаток уже выскакивали бойцы, на бегу натягивая гимнастерки.

Последующие минуты казались потом Федору одним страшным мгновением. Он увидел слева от себя бешено мчавшихся лошадей и громыхающую тачанку. В тачанке с пистолетом в руке стоял старший лейтенант Твердохлебов. В ту же секунду раздался оглушительный грохот, засверкали разрывы снарядов. Четверка лошадей на всем скаку рухнула. Под опрокинутой тачанкой что-то закричал Твердохлебов. Когда Федор подбежал к нему, окровавленный командир эскадрона выронил пистолет. Он был мертв. Лес вокруг горел. Пламя бежало по траве. От коновязи доносилось дикое ржание.

Протирая запорошенные пылью глаза, Федор хрипло заорал, не узнавая собственного голоса:

— Слушай меня! Пулеметчики, по местам! Остальные — ко мне! Будем выходить из зоны обстрела! Взять оружие! Седлать коней! Раненых собрать!

Пока бойцы выполняли его команду, Федор бросился в горящую палатку, чтобы связаться по телефону со штабом полка. Навстречу выскочил Найденов, предупредил:

— Товарищ политрук, связи с полком нет.

— Телефонный аппарат возьмите с собой, — распорядился Федор. — И ступайте к коновязям. Раненых коней надо пристрелить. Понятно?

— Так точно, — пробормотал скороговоркой Найденов…

Артиллерийский налет прекратился так же внезапно, как и начался. Тем временем совсем рассвело. На северо-западе, в стороне Равы-Русской и в том месте, где была пограничная застава Николая Турчака, к небу поднимались черные облака дыма. Там же слышались частые залпы из винтовок и глухие взрывы гранат.

Бледный, испачканный копотью Найденов доложил:

— Тридцать лошадей пришлось застрелить. Остальные оседланы, десять запряжены в повозки. Из личного состава убито шесть человек. Ранены девять, двое тяжело.

— Убитых сейчас же похоронить, — приказал Федор. — В повозки постелить травы и уложить раненых. В свободные от раненых — поставить пулеметы, ящики с патронами и собрать все, что есть, лопаты. Выполняйте!..

Будто во сне он видел, как бойцы принесли на попоне мертвого Твердохлебова, как тащили к повозкам пулеметы, как быстро сняли и унесли туда же единственную уцелевшую палатку.

Федор подошел к вырытой могиле. Все мертвые были уже уложены в яму и накрыты попоной. Он скользнул взглядом по угрюмым лицам кавалеристов и заговорил тихо, будто отсекая каждое слово:

— Товарищи! Мы хороним своих боевых друзей. Их первых сразил подлый враг. Нам многое еще предстоит испытать. Война будет трудной и, наверное, долгой… Но мы отомстим фашистской сволочи за все… Мы останемся верными защитниками родной земли и никогда не нарушим присягу…

По рыжей, пропахшей конским потом попоне глухо зашуршали комья земли. Позванивали лопаты. У изголовья братской могилы Женя Найденов воткнул разбитую винтовку и повесил на нее каску…

Поредевший эскадрон готов был покинуть изуродованный немецкой артиллерией лагерь, но в эту минуту все увидели приближающуюся двуколку. Тащившая ее лошадь прихрамывала, путалась в упавших вожжах. Следом за двуколкой бежали три собаки-овчарки. В двуколке, откинувшись назад, лежала мертвая, заплывшая кровью молодая женщина. Рука ее билась о спицы высокого колеса. Федор с трудом узнал в покойнице жену Николая Турчака Ирину. Из застывшей ее руки бойцы с трудом вынули сложенный вчетверо окровавленный листок. На листке было написано:

«Дорогой друг Федор! Фашисты напали на нашу заставу в 3 часа 55 минут. Обстреляли нас из автоматов и пулеметов, стали форсировать реку на плотах и резиновых лодках. Мы их много положили на берегу и дали клятву стоять до конца. После того как они орудийным огнем разрушили стены казармы, мы перешли в подвал. Ирину я отправляю к тебе и прошу помочь ей. Прощай, Федя, больше мы не увидимся, потому что фашистские шакалы перешагнут дальше только через наши трупы. Когда будете добивать их, вспомните про нас, а мы свой долг перед Родиной выполним».

Дочитав письмо, Федор сошел с коня и сам отнес тело Ирины туда, где темнел свежий могильный холм. Ее торопливо зарыли рядом с погибшими бойцами.

Выделив боковые дозоры и выслав вперед трех разведчиков с Найденовым во главе, политрук Ставров повел эскадрон лесом в сторону штаба полка. За спиной всадников не утихала стрельба, над их головами гудели вражеские самолеты, а лес все еще жил своей жизнью: в нем пели птицы, по овражкам журчали ручьи, мирно жужжали дикие лесные пчелы.

Эскадрон не отклонялся от протянутого по деревьям телефонного провода. У одинокой воронки то ли от тяжелого снаряда, то ли от небольшой авиабомбы обнаружили обрыв. Федор приказал подсоединить к оборванному проводу телефонный аппарат и попытался связаться со штабом полка. Попытка оказалась напрасной: никто ему не ответил.

Вернулся младший лейтенант Найденов. Осадив взмыленного коня, доложил, волнуясь:

— Товарищ политрук! Немцы перерезали шоссейную дорогу на Великие Мосты. По ней сейчас идут их танки. Большая колонна!

Федор понял, что эскадрон их отрезан не только от штаба полка, но и от других подразделений. Он сошел с коня, развернул карту, подумал: «Если повернуть на Родехов, придется форсировать главное русло Буга. Но туда ли ушел полк?»

Стрельба бушевала теперь слева и справа. К Федору подошел пожилой старшина Иван Кривомаз, крепкий рыжеусый мужик-первоконник, которому довелось воевать в этих местах в 1920 году. За тот памятный поход Иван Иванович Кривомаз был награжден боевым орденом Красного Знамени. Потеряв еще в гражданскую войну казненную белогвардейцами жену, он навсегда остался в любимой им кавалерии.

— Чего будем делать, товарищ политрук? — спросил Кривомаз.