— Скончался у нее на руках, — будто эхо, повторила Валентина Ивановна. — Доброта девушки и является причиной ее заболевания.
После этого разговора с врачом Андрей никак не мог успокоиться. Он заново переживал все то, что сохранила память о последних днях несчастного Курта Маура. Видел его землистое лицо, окровавленные куски марли, которыми умиравший немец закрывал рот, слышал надрывный, клокочущий кашель, вместе с которым там, в пещере, уходила из человека жизнь. И невольно представлял себе в таком же положении Наташу: постепенно угасали влажные от слез карие Наташины глаза, на прозрачных щеках исчезал, таял зловещий румянец, холодели маленькие руки, и вот она уже становится совсем далекой, чужой для всех…
Отгоняя от себя это кошмарное наваждение, Андрей хватал байковый халат и, накинув его поверх застиранной больничной пижамы, бежал к женскому отделению госпиталя, бродил по выложенной кирпичом дорожке вдоль окон, чтобы только увидеть Наташу и убедиться, что она жива. Раненые девушки-связистки, санитарки, зенитчицы привыкли к его долговязой фигуре, сочувственно улыбались и звали Наташу:
— Иди, Татаринова, опять твой лейтенант явился!
И Наташа, замирая от счастья, вскакивала с койки, кое-как одевалась и выбегала к Андрею, путаясь в длинных полах халата, шлепая большими, не по ноге, войлочными туфлями…
Их окружала ранняя грузинская весна. Где-то далеко от раскинувшегося по склонам Триалетского хребта многолюдного города бушевала война, умирали люди, а здесь вечерами мирно светились окна домов, хотя война напоминала о себе толпами беженцев, перенаселенными квартирами, инвалидами, дороговизной на рынках, продуктовыми карточками, ночными патрулями военной комендатуры, а главное — неусыпным денным и нощным трудом на заводах и фабриках, в мастерских и кустарных артелях, откуда отправлялись на фронт гранаты и минометы, снаряды и патроны, шинели и фуфайки, медикаменты и марли, хомуты и колеса для повозок — все, чего требовала ненасытная утроба войны…
Все чаще у Наташи поднималась температура, и тогда на ее щеках появлялся яркий румянец, глаза лихорадочно блестели, чуть припухшие губы пересыхали, становились шершавыми. Она уверяла Андрея, что чувствует себя прекрасно, что ее скоро выпишут из госпиталя и тогда она поедет домой в Дятловскую, чтобы до конца войны, до возвращения Андрея беречь и растить их любимый сад.
— Уже освободили Ростов, значит, и Дятловская свободна, — задыхаясь от радости, говорила Наташа. — Я написала маме письмо, но что-то долго нет ответа. Видно, там почта еще не работает. А я так соскучилась по маме, по нашему саду…
Андрей поддакивал ей, а сам с тревогой поглядывал на пышущие жаром Наташины щеки, на покрытый каплями пота лоб и с каждой встречей все больше убеждался в том, что Наташа тяжело больна.
В апреле Андрея и всех оставшихся в живых бойцов его отряда выписали из госпиталя. Задержали только Наташу. Резервный полк, коего не миновал никто, выходя из госпиталя, размещался на окраине города, в наспех оборудованных бараках. Кормили там неважно, зато занятиями не обременяли. Свободного времени у Андрея оказалось много, и он почти каждый день имел возможность повидать Наташу.
По воскресеньям дежурный врач отпускал Наташу в город, и они вдвоем шли на берег Куры, слушали неумолчный шум бурливой реки, любовались резными верандами старых тбилисских домов, которые высились один над другим, будто карабкались друг за другом по крутому каменистому склону. Наташе очень нравились эти воскресные прогулки. В такие дни она с утра сияла счастливой улыбкой.
Но в одно из майских воскресений Наташа вышла из госпиталя с распухшим от слез лицом и на тревожный вопрос Андрея молча протянула ему сложенный вчетверо листок бумаги. Это была первая весточка из Дятловской… От агронома Любена Младенова.
«Дорогая Наташа, — писал Младенов. — Твое письмо почтальон вручил мне. К сожалению, Федосьи Филипповны, твоей мамы, уже нет в живых. Она скончалась три месяца тому назад.
После вашего ухода за Дон Федосья Филипповна переселилась из своего дома в садовую сторожку, чтобы смотреть за садом. Мы поставили ей там кирпичную печь и возили продукты. В саду она и зимовала вместе с собакой Бантиком.
До февраля все было благополучно. Хотя немцы и сняли осенью весь урожай яблок и груш, но деревьев не повредили. А в феврале, когда Красная Армия уже двинулась на Дон, в садовых междурядьях замаскировался танковый батальон эсэсовской дивизии. Танкисты изуродовали сад, обломали машинами почти все деревья, а Федосью Филипповну зверски избили. Умерла она на глазах у наших бойцов, которые в тот же день выбросили немцев из сада…»
Дочитав письмо, Андрей обнял Наташу и долго стоял молча, а она, задыхаясь от плача, шептала:
— Мамочка… мамочка… Как же мне теперь жить?..
Не зная, чем утешить Наташу, он усадил ее на скамью, присел рядом сам, стал гладить ее маленькую, влажную руку. Мимо по усыпанной красноватым песком дорожке ковыляли на костылях раненые, пробегали в белых халатах санитарки и сестры. Все с любопытством и участием посматривали на плачущую Наташу, но никто не остановился, очевидно догадываясь, что помочь ей они не в состоянии.
— Перестань, Таша, — уговаривал ее Андрей. — Пожалуйста, возьми себя в руки.
— Не могу, — отвечала Наташа. — И маму жалко, и сад наш…
— Жалко, конечно, очень жалко, — соглашался Андрей, покусывая губы…
После письма Младенова состояние Наташиного здоровья резко ухудшилось: повышение температуры приняло затяжной характер, усилилось покашливание, исчез аппетит; все чаще она жаловалась на боли в груди и головокружение, ночами не спала, часто плакала. Андрей стал тайком от нее забегать к Валентине Ивановне, надеясь услышать хоть какое-то обнадеживающее слово. Но строгая докторша, щадя и подбадривая Наташу, от Андрея ничего не скрывала.
— Дела плохи, лейтенант, — говорила она хмуро.
Однажды Валентина Ивановна протянула ему рентгеновский снимок:
— Посмотри, какие легкие у твоей Наташи. Эти неясные, с расплывчатыми очертаниями тени на легочных полях свидетельствуют об инфильтративных поражениях. Понял?
Ничего не понимая, Андрей со страхом всматривался в полупрозрачную пленку, которую Валентина Ивановна, приблизив к распахнутому окну, держала на фоне чистого майского неба. На пленке тускло темнело изображение, напоминающее инопланетный ландшафт — таинственный мир, в котором прячется, изготовясь к смертному прыжку, когтистая немочь-убийца. Андрей уронил голову на руки, глотая соленый комок, застревающий в горле.
— Ну, лейтенант, это уж стыдно, — донесся до него голос Валентины Ивановны. — Разве так можно? Ты что?.. Выпей воды и успокойся. Мы еще поборемся за твою Наташу. На днях отправим ее в Абастумани. Будем надеяться, что там все сделают. Еще не поздно…
Трогательную заботу проявляли о Наташе и товарищи по отряду. Они навещали ее то все вместе, то поодиночке, приносили кто шоколадку, кто яблоко, кто добытый у знакомых грузинок сладкий пирог «када». А Гурам Кобиашвили, побывав в деревне у родителей, привез и вручил Наташе большой глиняный горшок меда.
— Это тебе, Натэла, от моей мамы, — сказал он. — Кушай, дорогая. У нас медок целебный, собранный пчелами с горных цветов.
Андрею он пообещал:
— Я сам отвезу Натэлу в Абастумани. У меня там работает дядя. Профессор, известный всей Грузии специалист по туберкулезу. Его и за пределы республики приглашают для консультаций. Обязательно отпрошусь у начальства и уговорю дядю, чтобы сам лечил…
Гурам выполнил свое обещание. Ему разрешили трехдневный отпуск для сопровождения больной. А на вокзале собрались все бойцы отряда.
Поезд уходил вечером. Моросил теплый весенний дождь. В разлитых по перрону лужах мерцали отражения фонарей. Набросив на плечи Наташи плащ-палатку, прикрыв ее голову капюшоном, Андрей смотрел на нее. Ему казалось, что они прощаются навсегда…
Через два дня после отъезда Наташи Андрея вызвали в штаб полка. Там его дожидался незнакомый полковник, в новой, с иголочки, форме с погонами. Андрей доложил о себе.